Сексуальная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно Страница 3

Армеллина Диоталлеви (1888-1979), найдёныш, гувернантка близнецов Бертран

Гаэтано Арреста (1899-1976), воспитанник донны Ады Феррелл, и его дети: Сперанца, Серджо, Аньезе, Вильма, Мириам

Часть первая

Портрет Ады Бертран на диване

(акрил)

1

Такого оргазма Ада Бертран не испытывала ещё никогда. Или правильнее сказать «не достигала»? Во времена расцвета феминистского движения ей неоднократно доводилось участвовать в бесконечных дискуссиях относительно точности терминов, шла ли речь о сексе или о политике (что тогда, по сути, было одно и то же). Как-то раз они с приятельницами всю ночь пытались решить, что написать в листовке: «сожалеем», «решительно осуждаем» или «клеймим позором». Тогда это было вопросом жизни или смерти, а теперь, пятнадцать лет спустя, потеряло всякое значение. Факты, точнее, дела, а не слова – вот что на самом деле оказалось важно.

Себя Ада Бертран всегда считала женщиной рациональной. Вот почему её так изумила (или даже ошеломила) сила этого ощущения (взрыва? экстаза? метаморфозы? или просто безумного удовольствия?), подобного которому она в своей жизни ещё никогда не испытывала. Ни разу.

Ни с Фабрицио, подарившим ей первый сексуальный опыт. Ни когда крутила любовь с Дзено в университете прямо во время лекций, уединяясь с ним в какой-нибудь подсобке на свёрнутых в рулон матрасах, спальниках и рюкзаках. Ни когда на курсах при женской консультации они с подругой пробовали применять на себе и друг на друге советы из руководства «Радости секса» или феминистской библии тех лет, «Мы и наше тело», написанной несколькими искушёнными дамами из Бостона. Ни со случайными партнёрами на одну ночь в период «Великих приключений и путешествий» автостопом в 60-е (позже Эрика Йонг в своих романах назовёт это «сексом нараспашку»). Ни даже в первые несколько раз с Джулиано после пары месяцев его активных ухаживаний, хотя она и была приятно удивлена мастерством этого очкастого ботаника, оказавшегося серым кардиналом адвокатского бюро его приятеля Альваро. Ни с кем. Никогда.

Одно время ей казалось, что оргазм – просто некий воображаемый термин, универсальный аргумент, автоматически прекращающий любые споры. Женщины прошлого, например, её собственная бабушка, в молодости, небось, и слова такого не знали, а в старости, услышав его, только сердились.

Но теперь Ада наконец поняла, что это ощущение не сравнимо ни с каким другим. Словно тебя зашвырнули в далёкий космос, и ты летишь через угольно-чёрную пустоту межзвёздного пространства, обжигающую одновременно и нестерпимым жаром, и леденящим холодом. Она как будто поднялась в воздух, за бесконечно долгое мгновение достигнув потолка своей монашеской кельи в университетской общаге, и замерла, глядя на смятую постель и два тела под простыней. Её собственное, тело Ады Бертран: загорелое, пока ещё стройное и подтянутое, голова запрокинута, волосы разметались по подушке, глаза широко распахнуты. И, на ней и в ней, уткнувшись лицом в подушку, прекрасное, восхитительное тело незнакомого юноши, навалившееся на её собственное всей своей тяжестью. Он тогда сразу заснул. С мужчинами это частенько случается. С женщинами, говорят, реже: с ней, например, такого не бывало ни разу.

И сейчас, хотя все происходило не во сне, наяву, её сознание будто распалось, раздвоилось. Одна Ада лежала в постели, чувствуя, как медленно отступает волна удовольствия, сердце понемногу восстанавливает ритм, а дыхание успокаивается, другая парила под потолком, бестелесная, но живая. И эта вторая, видя не только комнату с кроватью, но и парк за стеной, и готические окна библиотеки, в которых даже в этот полуночный час горел свет, и каждую комнату дома в далёкой Болонье, и ту, что ещё дальше, в Доноре, сперва подумала: «Разве такое бывает?» – а потом: «Вот теперь я наконец понимаю, почему это называют "маленькой смертью"».

Ада Бертран была женщиной рациональной. Даже чересчур. Она никогда не теряла контроля над собой. Частенько любовники (те, кому не повезло сразу уснуть) возмущались, что она всегда оставалась сосредоточенной и внимательной, а партнёров находила порой забавными, порой скучными, но в любом случае достойными пары-тройки критических стрел. Словно профессор, готовый выставить студенту оценку в зачётку, или член жюри конкурса, притворяющийся его участником. Да ещё и старающийся подобрать правильные слова, на ходу дающий определение тому, что нельзя понять, а можно только почувствовать, чему нет и не может быть названия.

Там, под потолком, за миг до возвращения в своё лежащее в постели тело, вторая Ада подумала: «Невероятно, что я впервые поняла это только здесь, в Кембридже. Мне тридцать семь, и это моя первая маленькая смерть. И теперь я возвращаюсь. Я была мертва, а теперь возрождаюсь в мире живых».

Ещё более невероятно, что всё это случилось во время конгресса историков античности, собравшегося в Кембридже в июне 1979 года, чтобы поговорить о некийе (или, по-гречески, как предпочитала Ада, некуйе) – путешествии за край ночи, откуда мёртвые возвращаются, чтобы поговорить с живыми.