Ведьма на Иордане - Яков Шехтер Страница 3

Рассказы о сексуальной свободе, царящей на военных базах, где в соседних палатках бесконтрольно живут юноши и девушки, словно грозовое облако витают над религиозными районами израильских городов. Матери семейств, не прикасавшиеся к мужчине до свадьбы и не помышляющие ни о ком, кроме мужа, да и то в разрешенные законом дни, с ужасом закрывают глаза при слове «ЦАХАЛ». Угодить в армию звучит почти так же, как очутиться в публичном доме. Впрочем, об этом заведении в религиозных районах знают лишь понаслышке, поэтому рассказы обрастают леденящими воображение волосатыми подробностями.

Когда за Арье захлопнулись ворота призывного пункта, мать зарыдала, прикрывая лицо платочком, а отец принялся читать псалмы. Посреди веселой толпы других родителей, провожавших своих детей на большое приключение, называемое армией, эта пара выглядела более чем странно.

Арье вышел через три часа. Уставшая от рыданий мать обессиленно сидела на скамейке. Отец, по второму кругу закачивающий книгу Псалмов, бросился навстречу сыну.

— Ну как? Куда?

Они ждали самого худшего. Им уже представлялся одинокий мальчик на заброшенной базе где-нибудь посреди Негева. Голодный, измученный без кошерной пищи, он стоит на посту, повторяя выученные наизусть главы Торы, когда к нему развязной походкой подплывает полуголая девица в армейских ботинках и предлагает…

— Меня записали в военный раввинат, — сообщил сияющий Арье. — Сначала трехмесячный курс по теории музыки, затем иерусалимская школа канторов, потом стажировка у военного раввина, и — петь!

— Где петь? С кем? — встревоженно спросила мать.

— Хор раввината. Выступления в главной синагоге Иерусалима и на всяких торжественных мероприятиях. Они, оказывается, все обо мне знают.

Да, израильская армия знала про Арье-Ора и его семью куда больше, чем они об израильской армии. Впрочем, не стоит думать, будто упоминание о военном раввинате свалило с душ родителей шершавый камень сомнений. Военный раввинат — это, конечно, не бордель военной базы, но место также весьма удаленное от раскрытой страницы Талмуда. В своем кругу отец Арье и его единомышленники по «литовскому» мировоззрению презрительно именовали работников раввината коллаборационистами. Ведь того, кто сотрудничает со светским аппаратом власти, тянущим еврейский народ в пучину атеизма, по-другому и не назовешь.

Однако раввины, пусть и запятнавшие себя недостойным сотрудничеством, были все-таки предпочтительнее полуголых соблазнительниц. Родители почти успокоились, и спустя неделю Арье-Ор отбыл для прохождения воинской службы прямо в Иерусалим.

Два года пронеслись, словно пуримский карнавал. Помимо забавных вещей вроде стрельбы из автоматической винтовки Арье-Ор основательно познакомился с теорией музыки, освоил наконец-то ноты, выучился играть на пианино. Параллельно с разбором канторского исполнения литургий он потихоньку прослушал несколько десятков опер и даже побывал на пяти или шести из них. Зрелище, что и говорить, непристойное, особенно наряды певиц, но ведь ходил он туда не для удовольствия, а ради дела и в глубине души был уверен, что Святой, благословен Он, простит ему сие прегрешение.

Литургия в главной синагоге Иерусалима во многом походила на представление в тель-авивской опере. В отличие от других синагог, где расстояние между кантором и публикой не превышало двух-трех метров, зал главной синагоги был построен по-оперному — с размахом. Расположенные амфитеатром ряды роскошных кресел со спинками и подлокотниками из пурпурного бархата упирались в возвышение для молитвы, напоминающее сцену. Группа помощников, сопровождающих пение кантора, напоминала оперный хор. Да и сама литургия почти не отличалась от оперы. Иногда, взяв особенно высокую ноту, кантор оглядывался на зал, словно ожидая аплодисментов.

Выступать в обычной синагоге Арье-Ору нравилось больше. В театре между певцом и залом пролегала невидимая, но хорошо ощущаемая преграда — по сцене передвигались избранные, носители высокой артистической судьбы, чьи имена обозначены на афишах и в проспектах, а в зале сидела безликая, безымянная толпа. Волны плохо скрываемой зависти то и дело окатывали сцену и, разрезаемые холодными лучами юпитеров, стекали в оркестровую яму.

Литургия в синагоге напоминала авангардистскую оперу: певец находился прямо в зале, а зрители, знавшие наизусть не только либретто, но и каждую ноту, то и дело превращались в хор. Арье-Ор любил менять традиционное течение литургии: убыстрять темп или неожиданно переходить на мелодический речитатив, а то и заменять хорошо знакомые мелодии новыми. От неожиданности публика, вернее молящиеся, а еще вернее соучастники представления, замирала на несколько секунд, а потом быстро подхватывала. Не всем это нравилось, иной раз после молитвы к нему подходили старики и укоряли за отступление от принятых норм, но большинство просто млело от восторга. У Арье-Ора возникла слава экспериментатора, его стали приглашать так часто, что военному раввинату пришлось выделить солдата для организации выступлений.

Он много сидел в библиотеках, разыскивая старые ноты, прослушивая древние граммофонные пластинки с записями знаменитых канторов. Одну и ту же молитву они исполняли на разные лады, и Арье с огромным удовольствием сличал исполнения, подхватывая то неожиданный поворот мелодии, то смену ритма, а то накладывая один на другой два или три варианта и создавая из них свой собственный.

Больше других он почитал знаменитого кантора Шенкаря, особенно его «Мир вам, ангелы», открывающий субботу гимн, журчащий, словно весенняя вода. Арье разыскал с десяток разных исполнений, записал их на магнитофонную кассету и раз в неделю, чтобы не замылить ухо, прослушивал, обмирая от восторга.

Кончился карнавал военной службы. Арье снял форму, нанял суетливого делягу-администратора и погрузился в «концертную» деятельность. Каждую субботу он пел в другом городе, выступления были расписаны на много месяцев вперед.

— Я забыла, как ты выглядишь! — вздыхала мать.

В будни Арье репетировал с утра до позднего вечера, перемежая пение перелистыванием Талмуда. Учеба шла плохо, в голове крутились разные мелодии, то собираясь в причудливые ленты, то распадаясь на горсточки сверкающих нот, из которых можно было сплести собственное кружево.

Домой он возвращался поздно, ел, односложно отвечая на вопросы матери, и ложился спать. Неожиданные, серпантинные повороты литургии возникали в тот самый момент, когда мягкие пальцы сна осторожно прикрывали его веки. Арье пытался запомнить мелодии, но они, точно заколдованные, тут же исчезали, стоило начать вращаться верньеру засыпающего внимания.

На выходные и праздники он уезжал. Ему снимали номера в лучших гостиницах, наперебой приглашали в гости, были рады показать город, познакомить с раввинами, просто посидеть рядом за субботним столом. Другой бы на его месте был счастлив, но Арье по натуре оказался домоседом. Его утомляли постоянные поездки, череда лиц, вереницы людей, желающих пожать ему руку после окончания молитвы и произнести несколько восторженных слов. Он уставал от ночевок на новых местах: слаще и глубже всего ему спалось в собственной постели, пусть не такой роскошной,