Рисовальщик - Валерий Борисович Бочков Страница 3

До соседнего балкона было метров двадцать. На нём много лет подряд громоздились какие-то коробки, затянутые грязной клеёнкой, торчали вечные лыжи. Зимой балкон превращался в сугроб, а весной туда прилетали голуби, занимались своей голубиной любовью, а после выводили потомство и улетали.

Сейчас балкон был пуст. Если не считать шезлонга и девицы. Железные прутья ограды были не толще пальца, зрение у меня отменное – единица, я прекрасно видел её шею, ключицы, плечи и всё остальное, включая кораллового цвета педикюр и филигранную стрижку на лобке в виде узкой вертикальной полоски.

Девица отпила из стакана, ленивой рукой поставила его, я даже расслышал, как звякнуло стекло о кафель. Закинула ногу на ногу, томно поправила чёрные очки и, чуть вытянув шею, помахала мне рукой. Аккуратный жест ладошкой – вправо-влево. Я неуклюже махнул в ответ. Отвернулся, чувствуя, как лицо наливается жаром до самых ушей, будто это не она, а я выставляю тут, в самом центре Москвы, напоказ свои гениталии.

Я выбросил окурок, облокотился на перила и некоторое время смотрел вдаль, делая вид, что непринуждённо разглядываю перистые облака, появившиеся на юго-западе столицы, где-то над Воробьёвыми горами. Вскинул руку небрежно, взглянул на часы. Не обращая на соседский балкон ни малейшего внимания, протиснулся в окно и вернулся в свою комнату. Всё представление заняло минут пять, в течение которых я ощущал себя абсолютным идиотом.

К вечеру погода испортилась, до конца недели зарядил дождь, в выходные мы уехали с Янкой в Краснопольское к Долматовым. В понедельник и во вторник на балконе скучал одинокий шезлонг. А в среду я столкнулся с ней во дворе.

Она обладала удивительным даром одеваться так, что представить её голой мог даже человек без особой фантазии. Мы столкнулись лоб в лоб, когда я закрывал багажник машины. Делал это неуклюже – локтём, в руках держал крафтовый пакет с продуктами. Оттуда воняло зелёным луком пополам с клубникой.

Она захлопнула багажник, шутливо дунула на ладонь. Улыбнулась краем губ, ухмылка, усмешка – не понять, чёрные очки закрывали глаза, в стёклах дважды отражались моя физиономия и зелёные перья молодого лука, торчащие из пакета. Она подняла указательный палец, лукавым жестом Леонардовского Крестителя ткнула вверх.

– Ты? – спросила.

Я кивнул. Она подалась ближе, бесцеремонно заглянула в мой пакет и, выудив крупную клубничину, сунула её себе в рот. Бросила зелёный хвостик через плечо. Я застыл истуканом. Нужно было что-то сказать. Что угодно.

– Немытые… – промямлил я.

– Так вкусней! – засмеялась она.

У неё вышло «вкушней» – с клубничным соком и смехом пополам, – очень невинно, по-детски и в то же время порочно, почти развратно. Последнее, вполне возможно, на совести моего чересчур живого воображения. Или того факта, что я не мог всю неделю выкинуть из головы шезлонг, балкон и коралловый педикюр.

– Ты кто? – спросила она.

Ладонью, тыльной стороной, стёрла сок с подбородка – острого, лисьего.

– В смысле? – растерялся я.

– В прямом! – слизнула сок с руки. – Отвечай честно! Как в раю! Вот ты стоишь перед райскими воротами, и грозный ангел тебя спрашивает: «Ты кто? Отвечай!»

– Там не ангел, апостол Пётр там стоит с ключами от…

– Какая разница? Пусть апостол твой! – Она понизила голос. – Ты кто? – спрашивает.

Тогда в первый раз у меня промелькнула мысль, что у неё с головой не всё в порядке. Как водится, самые важные предупреждения мы игнорируем. Вместо того чтобы развернуться и уйти, я рассмеялся.

– Художник, – глупо ухмыляясь своему отражению в её очках, добавил зачем-то. – Художник-график.

– Ого! У меня уже один знакомый художник есть! Шемякина знаешь, Мишу?

– Кто ж…

Она перебила:

– У нас куча его картин… как эти? Ну которые с камня переводятся?

– Литографии…

– Точно. Он Буничу в Нью-Йорке целую папку подарил. Литографий. Одна вообще полтора метра в высоту, там мужик из таких разноцветных штучек… вроде леденцов. А вокруг то ли птицы, то ли насекомые – стрекозы. Не помню, как называется, у нас в спальне висит. Хочешь посмотреть?

– Спасибо, разумеется… любопытно, – уклончиво ответил и тут же спросил: – А Бунич – это…

– Это муж…

– Который академик?

– Нет! Даже не однофамилец! – Она, хохоча, махнула рукой. – Бунич Мишу всем своим показывает, хочет его через Олега к Ельцину пропихнуть…

– А Олег?

– Бунич с ним в теннис играет, а он с Ельциным…

– В теннис?

– Ну!

Я вспомнил мебельные фургоны, длинные и белые, с логотипом в виде короны и каким-то названием латинскими буквами; недели три назад они наглухо перегородили наш двор, мне так и не удалось выгнать машину и пришлось ловить левака. Вспомнил распахнутые настежь двери соседнего подъезда, не по-московски шустрых грузчиков в комбинезонах, слишком чистых и чересчур синих. Они ловко выгружали аккуратные контейнеры, сколоченные из свежих досок, контейнеры были перетянуты блестящими стальными лентами.

– Ну что, пошли? – Она кивнула головой в сторону своего подъезда.

В голове стоял весёлый шум, такое бывает, когда купаешься в шторм – вынырнул, а в башке всё звенит. В сквере орали грачи, распахнутые окна горели бешеным ультрамарином, у заднего входа в булочную разгружали свежий хлеб – оттуда нестерпимо пахло тёплыми булками с изюмом. Коралловый педикюр и всё остальное снова всплыли в памяти.

– Спасибо, – буркнул я, пялясь в распахнутый ворот её блузки – она успела здорово загореть для середины апреля. – Неловко как-то… Я даже не знаю, как вас звать…

– Ванда! – засмеялась она. – Ванда. Теперь можем идти?

3

Я не пошёл. Хотелось бы записать моё решение на счёт благоразумия – дудки! – я просто струсил. То, что мы называем словом «неловкость», на деле является смесью робости и нежеланием принять брошенный вызов.

Она бросила вызов – я сдрейфил.

Меня испугали её свобода и энергичность, точнее, энтузиазм. И, конечно, талант импровизации. Когда люди вступают в контакт, они подобны шахматистам средней руки – мы используем заготовленные комбинации: набор штампованных фраз – вопросов и ответов, – коллекцию заученных жестов и улыбок. Как правило, мы можем уверенно предсказать весь диалог от начала до конца. Белая пешка е два на е четыре, чёрный слон и так далее – и вот разыгрывается мальтийский дебют.

Ванда играла без правил. Это пугало – я боялся выглядеть глупо, меня страшила её непредсказуемость. Одновременно, именно непредсказуемость меня и притягивала. Как в старых романах писали,