Археолог - Филипп Боссан Страница 3

Именно я вскрыл его гробницу. Лишил его покровов. Отобрал у него магические письмена, которые должны были веками хранить его. Разрушил кокон, в который он был помещен. Вторгся в его вечное жилище, которое он строил с таким же тщанием, как и свой дом. Человек прожил свои пятьдесят лет в строении, сооруженном из пальмовых стволов и высохшей глины, и был похоронен в гробнице из камней, сложенных с неожиданным мастерством, и украшенной живописью, которую никто и никогда не должен был видеть. Что же это за нелепое верование, которое заставило усопшего взять с собой в небытие свое ложе, свои сандалии, лук, безделушки; все, что было для него прекрасным и дорогим; все, что он любил и что заставляло его сказать: «Восстань из небытия»?

В Камбодже его тело предали бы огню. Превратили бы в пепел. Уничтожили бы все, что могло хранить следы существования особы, которая некогда жила, дышала, имела собственное имя и лицо. Такого человека даже не вернули бы земле, чтобы он мог смешаться с нею; его бы развеяли по ветру, утопили в воде, чтобы ничто, абсолютно ничто не напоминало о существовании его плоти и костей. Как бы опережая самое природу, в этой стране, где трупы слонов разлагаются и превращаются в гумус в течение одного сезона, где земля поглощает и осваивает все — людей, дома, остовы грузовиков, камни, заброшенные храмы, — чтобы превратить их в лианы, листья, стволы деревьев, мох и плодить там в огромном количестве насекомых и змей. Там все тает, растворяется. Я работал с Шо Праком, чтобы откопать из земли сокровища. Мы доставляли состав для скрепления камней в наш храм Ват Преах Тхеат, превращавшийся в руины среди деревьев, тонувший в зелени, рождавшейся из него и на нем. Деревья пустили корни в башни. Корневища хлопчатника, напоминающие рептилий, карабкались вверх и поднимали целые участки стен. Лианы проникали в щели между каменными блоками и разламывали их. Лес уничтожал все, что не являлось его составной частью. Обволакивал мхом углы камней, прятал их под листвой и под этим покровом превращал в гумус. Я же вместе с Шо Праком отбирал у него, один за другим, материалы, которыми лес успел завладеть. Каждое утро Шо Прак начинал свой обход нагромождений каменных блоков, разрушаемых дождем. Появлялся он на заре, когда начинался обезьяний и птичий концерт. Двигался словно егерь, осматривающий выставленные силки. Останавливался, наклонялся, двигался дальше, садился на обломок скульптуры и доставал из-за пояса свой «хлой» — небольшую дудочку из тростника, на которой исполнял протяжные мелодии, извилистые и вычурные, словно лианы. Как истинный камбоджиец он ничего не делал. Когда я появлялся, гораздо позже него, он приближался ко мне с улыбкой:

— Пошли, господин, я кое-что нашел.

При этом он показывал мне фрагмент головы или руки, обломок колонны или дверную перемычку.

— Смотри, господин.

Он вел меня за собой и метров через двадцать в груде блоков демонстрировал фрагмент статуи, в котором я безошибочно узнавал руку танцовщицы или разбитый бюст, голова которого валялась под корнем, который он мне показал. Его ум представлял собой гигантскую головоломку с бесчисленным множеством элементов, которые он мог переставлять как угодно на расстоянии, по памяти. В отличие от меня ему не нужно было дожидаться дня, чтобы вызвать десяток крестьян и слона вместо крана и извлечь из листвы то, что, по его мнению, являлось дверью, колонной, танцовщицей, героем или божеством. В один из таких дней, доктор, это и случилось. Ему следовало бы положиться на свое благоразумие и восстанавливать очертания храма лишь мысленно, оставив камни лежать там, где они лежали, обвитые корнями и лианами, и не в коем случае не прикасаться к ним. Змея грелась в своей норе под камнями. Эти существа выползают только ночью или на рассвете. Если бы даже я не находился в стороне, я все равно не успел бы даже повернуть головы. Я услышал крик Шо Прака. Он впился зубами в свою руку, словно намереваясь откусить ее и освободиться от той части своего тела, через которую в него проникла смерть. Мы потащили это безумное существо, которое силилось вырваться у нас из рук, заставляя нас спотыкаться. Моя аптечка находилась в пятистах метрах, в джипе, но мне даже не пришлось ее открывать… Доктор, такая смерть приводит меня в ужас. После этого я несколько недель не мог сомкнуть глаз. Не знаю, каким образом умер Шо Прак. Похоже на то, что эта ужасная змея, которую я даже не успел заметить, впрыснула в него не смерть, а безумие. И тут что-то произошло: перед нами был уже не Шо Прак, этот улыбчивый человечек, который играл на «хлое» и по вечерам смеялся вместе с детьми. Он кричал, словно безумный. Запрокинув голову, норовил кого-нибудь укусить. Из гортани у него вырвался крик совы, затем хрип, который трудно описать. Сквозь полудрему я слышал этот звук все ночи, которые там провел. Камбоджа была для меня наполнена этим звуком. То был не вопль раненого животного или другого существа. Сумеете ли вы меня понять, но он восходит к доисторическим временам. Зверь не смог бы испытывать подобное чувство. В нем была не боль, а ужас, священная паника. То было не страдание. Шо Прак умер до того, как наступила его смерть, совсем по другой причине. Я думал об этом каждую ночь в ожидании рассвета после своего каждодневного кошмара в тиши деревянного дома. Туда через жалюзи проникало могучее дыхание леса, находившегося в сотне метров, — дыхание, оттеняемое ударами плиц парохода, шлепающих по воде чуть ли не у самых моих дверей, и кваканьем буйволовых жаб на берегу. Но вам этого не понять. Вы не знаете, как камбоджийцы ждут смерти. Шо Прак должен был умереть как его отец Шак Смок — со своего рода равнодушием или безразличием к своей судьбе, как принято встречать смерть в тех краях. Но этот гулкий лес, окружавший меня каждую ночь, — лес, чей голос проникал ко мне через все отверстия, все шели в моей темной комнате… То было не нагромождение гигантских деревьев и переплетенных между собой лиан. То была стихия. Суть вещей. Материнское начало. Все, что существует, происходит от него, живет им, умирает в нем. Человек живет в продолжение четкого, обособленного промежутка времени, затем поворачивается, чтобы слиться с огромным и безразличным Целым. Это относится как к предметам, так и живым существам. Ват Преах Тхеат более не принадлежит нам: ни ему, камбоджийцу, ни мне, белому, ни кому-либо другому. Великий