Георгий Марков - Сибирь Страница 30

- Ну вот и наша изба! Ухряпался я что-то нонче, Гаврюха! - чуть придерживая скольжение лыж, сказал Федот Федотович.

- И вправду наша изба! - воскликнул Акимов, прерывая свои размышления и удивляясь про себя тому, как легко проделал он обратный путь до стана.

11

А дня через три Федот Федотович сказал Акимову:

- Припас у нас, Гаврюха, кончается. Завтра-послезавтра надо выходить в жилуху. Придется тебе деньков пять пожить одному.

Акимов от такого неожиданного сообщения встал даже.

- Ступай, Федот Федотыч! Ступай! Сколько надо, столько и проживу один.

Федот Федотович уловил в голосе Акимова радостную нотку, подумал: "Видать, высвобождения из своей неволи ждет... Думает, весточку ему принесу... Ой, не ошибись, парень".

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

За окном, как голодная стая волков, завывала вьюга. Позвякивали стекла в оконных рамах. Постукивала калитка на слабом запоре. Минутами казалось: путник, сбившийся с дороги в этом кромешном месиве тьмы и снега, торкается в стены дома, потеряв от бессилия голос, молча просится приютить его.

Горбяков сидел посредине комнаты. Пузатая лампа с чуть увернутым фитилем стояла на полу. Вокруг нее лежали бумаги: две топкие ученические тетради, отдельные листки, испещренные разноцветными чернилами, брошюрка, напечатанная на серой бумахе в безвестной подпольной типографии, конверт с мелкими денежными купюрами. Рядом с табуреткой стоял чурбак, зиявший выдолбленным углублением.

То и дело отрываясь от разборки бумаг, Горблков прислушивался к свисту вьюги, к толчкам ветра в стену дома. Длинная зимняя ночь перевалила уже на вторую половину. Ходики с тяжелой гирькой на цепочке, висевшие на стене, показывали половину второго.

Еще днем Федор Терентьевич Горбяков решил срочно переложить партийные документы в более надежное место. Запрятанные в темной стеклянной банке из-под лекарств, стоявшей в медицинском глухом шкафу, они при тщательном обыске могли быстро оказаться в руках полиции. Правда, на банке была наклейка с устрашающей надписью: "Осторожно! Яд!" -да только едва ли напугала бы она полицейских ищеек...

Чурбак с выдолбленной внутренностью по просьбе Горбякова соорудил Федот Федотович. Старик, по-видимому, хорошо представлял назначение такого чурбака и, выслушав поручение зятя,"сказал:

- Все будет в аккурате, Федя. Выдолблю так, что комар носу не подточит. А поставлю его в сараюшке, в уголок. Под моими вентерями в случае надобности найдешь.

2

Года два-три прошло с той поры. Долго надобность в чурбаке не возникала, но вдруг ударил тревожный час...

Как только Горбяков узнал о намерении урядника провести облаву с помощью мужиков, он оседлал коня и заспешил в Голещихину, Костареву и Нестерову, где жили несколько крестьян, давно уже в глубокой тайне помогавшие ему вести революционную работу.

- Будет урядник зазывать на облаву, ни за какие деньги не ходите, говорил он крестьянам.

Те, конечно, сделали свое дело: передали по соседям, по родным. В свою очередь соседи и родные поступили так же.

Когда урядник кинулся по деревням нанимать мужиков для участия в облаве, он встретил хотя и молчаливое, но упорное сопротивление. Филатов вначале уговаривал мужиков, соблазнял их платой, а под конец рассвирепел, начал кричать:

- Бон как вы царевым елугам помогаете службу нести! Ну погодите, вспомянете вы этот день!

Один из мужиков в Нестеровой взял да и брякнул при всех:

- Что ты, твое благородие, зевало-то на нас разеваешь?! Мы чо, мы ничо! Фельдшер из Парабели не велел нам в эго подлое дело встревать!

Филатов ушам своим не поверил. Переспросил. И раз и два. Мужик понял, что сболтнул лишнее, начал выкарабкиваться из ямы, в которую по глупости влопался.

Он, дескать, сам-то фельдшера не видел, слов таких от нeго не слышал, а по деревне трепали.

Филатов помчался в Парабель, к Горбякову: взбаламученный, возбужденный, веря и не веря тому, что услышал от мужика.

Увидев урядника, неожиданно вбежавшего в дом, Горбяков понял: произошло что-то непоправимое. Вероятно, Акимов и Федот Федотович не успели уйти и попали под облаву. В какую-то микроскопическую долю секунды Горбяков прикинул возникшую ситуацию. Положение складывалось безвыходное. Провал! И не только провал побега Акимова, но и его самого. Как он мог допустить это?! Где, в каком месте он сделал оплошку? Ведь он был осторожен, сверхосторожен...

- Ты что, Варсонофий Квинтельяныч, совсем из ума выжил?! - опережая урядника, не дав ему даже рта раскрыть, закричал Горбяков и энергично потряс кулаком.

Высокий и тощий урядник ошалело попятился к двери, растерянно заморгал, никак не ожидая от фельдшера таких слов.

- Бревно-то, Федор Терентьич, зачем на моей доронe кладешь? Становой шкуру с меня спустит, - забормотал урядник, потеряв от окрика Горбякова прежнюю смелость.

- Какое бревно? - чуть смягчаясь, спросил Горбяков.

- Обыкновенное, Федор Терентьич! Я к мужикам за подмогой, а они ни в какую: ты не велел! - Филатов обиженно выпятил губы, на глазах его выступили слезы.

Вмиг Горбяков понял, что ситуация не столь еще безвыходная, как ему показалось вначале.

- А с тобой, Варсонофий Квинтельяныч, по-хорошему не сладишь, - более миролюбиво, но по-прежнему громко и непримиримо заговорил Горбяков. - Не я ли тебя упрашивал отлежаться! Ты посмотри на себя.

В чем только душа держится! А сляжешь окончательно, с меня начальство спросит: "Почему не уберег жизнь государственного человека?" А что я сделаю? Для всех указание медицины - закон, приказание, которое не подлежит ослушанию, а для тебя - трын-трава. Уж извини меня, а только так: у тебя власть в руках, и у меня она есть. Как услышал я о твоей затее, сел на коня и поехал по деревням. Всем мужикам строго-настрого наказал: "Ни одного шага с Филатовым! Он же тяжелобольной, погубит себя, а с вас допросы начнут снимать.

Затаскают!" И еще вот что, Варсонофий Квинтельяныч:

раз ты преданный слуга царю-батюшке, то нужен ты ему здоровым, бодрым, способным исполнить любой приказ. Учти: престол хворых служак не почитает.

Горбяков говорил и говорил, присматриваясь к уряднику и взвешивая, верно ли он оценил сложившуюся обстановку, тот ли тон взял с Филатовым.

Урядник был взволнован всем, чю говорил фельдшер. Он часто-часто моргал, сутулясь, безутешно всплескивал руками. Волна сладкого умиления перед самим собой захлестывала его душонку. "Государственный человек! Преданный слуга царю-батюшке!" Да от таких слов он готов был сейчас же на весь дом разрыдаться или броситься в передний угол, встать во фрунт перед иконой божьей матери и изображением покровителя воинской доблести Георгия Победоносца и запеть торжественно "Боже, царя храни", так запеть, чтоб стекла в окнах зазвенели.

Но Горбяков и не думал давать ему передышки. Он продолжал говорить, несколько понизив голос и не скрывая угрозы, сквозившей в отдельных фразах:

- Ну и что же мне остается? Мне остается, милейший Варсонофий Квинтельяныч, сейчас же отправиться к твоей дражайшей и ненаглядной супруге Аграфене Васильевне и откровенно, как к тому обязывает мой долг исцелителя немощей человеческих, поставить вопрос самым категорическим образом: либо ты подчиняешься моим предписаниям, и тогда я несу ответственность за твою жизнь, нужную отечеству, либо бог тебе судья, поступай как знаешь! Прости, что говорю такие резкие слова... Страшно подумать! Кому говорю? Не какому-то темному, неотесанному мужику, который трем свиньям щей не разделит, а государственному чину, блюстителю незыблемости престола... Вот так, вот так... Пусть Аграфена Васильевна сама все рассудит...

Ах, как верно, пронзительно, точно до последней точки рассчитал Горбяков! Упоминание о супруге урядника было так уместно, так кстати. Даже нарымского станового пристава, и того Филатов боялся меньше. Аграфена Васильевна... Нрав у нее тяжелый, а кулак как налитой свинцом. Случалось, что в гневе и поленом и рубелем саданет... Филатов мучительно поморщился, будто острая зубная боль хватила его. Налет умиления и торжественности померк, прямой его стан обмяк, плечи повисли под серым сукном шинели.

- Уж ты не гневись больше, Федор Терентьич! Давай по-мущински все порешим. Знаешь, женское сословье какое! - лепетал Филатов, с явным подобострастием заглядывая в строгие глаза Горбякова и страшась неподкупности, которая так и сквозила пз. каждой морщинки фельдшера.

Горбяков не спешил с ответом. Он прошелся по прихожей, смахнул пот со лба, вздохнул с облегчением. Пережиты трудные, невообразимо трудные минуты. Ну, нее самое страшное позади. Однако с этого часа еще осторожнее, во сто крат осторожнее будет Федор Терентьевич Горбяков!

- Ты знаешь, Варсонофий Квинтельяныч, меня не первый год, - заговорил совсем другим тоном Горбяков, посматривая на урядника помягчевшими глазами. - И я тебя знаю. И характер Аграфены Васильевны знаю.