Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом Страница 30

Он остановился, как будто в нерешительности.

- Что? - спросил отец.

- Ну вот, немцы-то пришли, - плавно ответил Курт.

- Да, да, - забеспокоился отец. - Ну и...

- Да нет, я ничего не видел, - медленно сказал Курт. - Говорю же вам, что в больнице лежал. Потом профессора этого сменили, не подошел им там, что ли, другого назначили, из немцев, красивый такой, сероглазый, высокий. Ну вот, он в первый день меня вызвал, начал расспрашивать. Знаете, обыкновенные докторские расспросы... Когда? Да с чего? Да где?.. Ну, я сказал:

"Первый припадок случился со мной, когда я кончил садоводческую школу".

Тут он встрепенулся.

"Да вы разве учились?" - спрашивает он.

"Как же, говорю, учился".

"Ну, а специальность у вас какая?"

"Садовод, говорю, но больше в последнее время работал по агрохимии, то есть по удобрениям".

Ладно, помолчал он, записал что-то себе на бумажку.

"А где у вас семья"?

"Семьи, говорю, у меня никакой нет. Один я".

Тут он даже улыбнулся - так ему понравилось это. Потом опять спрашивает:

"А из родителей у вас кто-нибудь этим недугом страдал?"

"Мать, говорю, болела".

"Хорошо! - Опять записал. -Ну а дальше по восходящей линии не помните: дедушка, бабушка, может быть, кто-нибудь из прадедов?"

"Нет, говорю, не помню".

"Ладно, идите".

Так еще я пролежал сколько-то, приходит раз санитар, говорит:

"Больной Курт Вагнер, собирайтесь, пожалуйста, в ординаторскую, там вас ждут".

"А кто ждет?"

"А это уж, говорит, не знаю, доктора, наверное, какие-нибудь".

"А! - думаю. - Консилиум!"

Пришел. Нет, вижу, не доктора! Никак не доктора! Под халатами серые полувоенные формы. На галстуках булавки, а на булавках эти паучки, и такие морды у них, знаете, одна к другой! Какие же там, к черту, доктора!

Директор больницы говорит:

"Вот он сам, Курт Вагнер!"

Эти военные уставились на меня, смотрят. Тут один спрашивает:

"Вы химию хорошо знаете?"

"Как же, говорю, в том объеме, в каком мне требуется знать, знаю".

'То есть? Объясните".

"Ну, я же, говорю, агрохимик, я искусственное удобрение вырабатываю".

"Так. А в лабораториях когда-нибудь работали?"

"А как же, говорю, у меня и своя лаборатория была, я для комнатных растений удобрения вырабатывал".

Он поморщился.

"Нет, я не про это. Что там удобрения! А вот в настоящей, хотя бы в фабричной лаборатории работали когда-нибудь?"

"Нет, говорю, не приходилось так".

Помолчал он, почертил что-то на бумажке, к другому обращается:

"У вас вопросы есть?"

Тот спрашивает:

"Припадками давно страдаете?"

Я ему объяснил, как, когда, и не один я, а и мать моя тем же страдала.

Тут директор подошел с моей историей болезни, пальцем в нее тычет: вот, мол, и вот что. Тот отмахнулся от него:

"Да, да, вижу!"

Потом повернулся к своим и что-то сказал длинное такое, по-латыни, что ли, я не понял. Тогда тот, что меня раньше о химии спрашивал, пожал плечами. Потом принесли кресло, круглое такое, с вращающимся сиденьем.

"Садитесь".

Я сел. Они начали мне голову измерять, уж и так измеряли и эдак, и вдоль, и поперек вертели, снимут один промер - запишут, снимут другой опять запишут. Потом стали говорить между собой про эти цифры. Слышу только слово "неполноценный". Тогда этот, что раньше со мной про химию толковал, обращается к директору и говорит:

"Ну что же, дело ясное, можете его пока отпустить".

Вечером директор вызывает меня и говорит, что меня выписывают, болезнь у меня неизлечи-мая, наследственная, показаний для операции нет, подкрепить они меня подкрепили и больше ничего сделать не могут, но вот могу я поступить в лабораторию Агрохимического института. Он меня завтра и свезет, если я хочу. Об условиях договорюсь на месте.

"Ладно, говорю, раз Агрохимический, это мне подходит".

Пошел к себе на койку и еще подумал: "Вот как хорошо складывается".

А потом другая мысль кольнула: "Что это он обо мне так вдруг стал хлопотать, ровно это бы не его дело?" И вдруг этот, что меня про химию пытал, вспомнился. Очень он мне не по сердцу пришелся. Вот череп-то зачем измеряли? Зачем череп измеряли? Не знаю! Потом это слово "неполноценный". Не могу вам даже сказать, до чего оно меня резануло... Нехорошее слово! "Вопрос ясный"! Что за ясность такая? Опять не знаю! Ну, подумал, подумал, да и забыл. Наутро он повез меня в этот институт. Чтобы не вдаваться в многословие, скажу, что директор этого института и оказался тот самый, что меня о химии пытал. Договорились мы с ним быстро. Служить мне при лаборатории, но при собаках.

"При каких, - спрашиваю, - собаках? Я ведь по химии, да и сами вы мне говорили".

"Ну, химия, говорит, потом, а сначала собаки".

"Да какие собаки? Ну их к Богу! Ведь по собакам я не специалист. Драл, правда, с дохлых шкуры в детстве, но с тех пор сколько времени-то прошло, я теперь и не помню даже, с чего начинать. Я же вам объяснил: я больше насчет агроудобрений: всякие там азотистые соли, суперфосфат, золы различные, костная мука и тому подобное. Может быть, это потребуется? Ведь институт-то Агрохимический".

Посмотрел он на меня, усмехнулся.

"Нет, говорит, этого не потребуется. Потом вы, конечно, будете и в самой лаборатории использованы, люди нам нужны, но пока вот при собаках".

"Ну, ладно, говорю, что с вами поделаешь. При собаках - так при собаках, пес с ними, в особенности если питание ваше".

"О питании, - говорит директор, - не беспокойтесь, даже и квартира казенная вам будет".

"О! - говорю. - Это еще лучше".

"Но вот условие: из ворот института никуда. Работа секретная, государственного значения".

"Вот это уж, говорю, плохо, это не по-моему, я человек веселый, мне и погулять надо, и в театр сходить, и вообще... Да и как это - из ворот никуда? Не понимаю!.."

Он эдак нехорошо скосоротился:

"Ничего, за это не беспокойтесь! Поживете - все поймете. А театр мы вам тут свой устроим".

"Ну, - думаю, - пес с вами, устраивайте".

Позвонил он, пришел какой-то лупоглазый, в белом фартуке. Он ему:

"Вот вам новый служащий при лаборатории номер пять, проведите его и познакомьте с обязанностями. Покажите, где он будет жить, и потом хорошенько накормите".

Вот он меня и повел...

...В комнате быстро темнело.

Мать взяла лампу - электричество не работало, - сняла стекло и стала оглядывать стол, ища спички.

Спичек не было. Да разве возможно было найти что-нибудь на письменном столе отца!

- Спичек! - догадался Курт и достал из кармана коробку.

Отец зашевелился в кресле. Он был очень заинтересован рассказом, у него был своеобразный вкус, и в художественной литературе после Сенеки он больше всего любил детективные романы с похищениями, тайнами, страдающими красавицами, убийствами и утраченными секретами.

- Ну и что ж в этой лаборатории? - спросил он с нетерпением.

- Да, в этой лаборатории, - с улыбкой повторил Курт, смотря на отца. В этой самой лаборатории я и стал работать...

- С собаками? - спросил отец.

- Собак там было, чтобы не соврать, штук триста.

- Породистые? - снова спросил отец.

- Ну, породистые! Откуда они там возьмутся! Там всякий сброд. Дворняги! Их по всему городу ловили, а потом секретным порядком нам доставляли. Там для них специальное помеще-ние было. Вот они в клетках и сидели, на каждой клетке номер, и на собаке, где ошейник должен быть, особый номерок.

Мое дело было какое? Мне собак привезли, я должен их два раза в день кормить. Им откуда-то, с бойни, верно, кости привозили. Надо, значит, было так распорядиться, чтобы к вечеру все чисто было: где надо, чтобы соломка была, где надо - песочек посыпан, подручный у меня был, он-то все это и делал, я только следил за порядком. Так, какой-то курносенький и рыжий, и не рыжий даже, а просто бесцветный, черт его поймет, что за человек. Жену бы я ему свою доверил, а вот комнату - ни за что! Обязательно либо посуду перебьет, либо пожару понаделает. Ну, однако, ничего, с делом справлялся. Только понукать его нужно было, да иной раз метет, метет, вдруг остановится, глаза выпучит, да так и стоит, с открытым ртом. Крикнешь ему:

"Станислав, Станислав!" (его Станиславом звали).

"А?"

"Что ж ты стоишь, как столб?"

"А?"

"Почему не метешь-то?"

"А?"

Подойдешь, толкнешь его легонько в плечо - тут он покачнется, вздохнет, посмотрит на тебя да как начнет метлой шаркать! Потом его спросишь:

"Что с тобой было, Станислав?"

"А ничего!"

"Что ж ты стоял?"

'Так, задумался".

"О чем же задумался?"

"Да так, ни о чем".

"Да разве можно ни о чем не думать? Думают о чем-нибудь".

"Нет, я всегда ни о чем не думаю".

Так и до сих пор не пойму, что он за человек был. Тут же, в собачнике, и кровать его стояла. Когда делать нечего, сидит он и песни поет. Вообразите обстановку! Собаки лают, грызутся, по клеткам бегают. Я полдня там побуду - у меня голова во какая станет, - Курт руками показал, какая у него делается голова, - а он целые сутки там, и ничего. В десять часов вечера я делаю последний обход. Собаки все накормлены, пол, смотрю, чистый, можно спать идти. Так прослужил я неделю и никого не видел.