Евгений Чириков - Зверь из бездны Страница 30

– Аделаида Николаевна, выходите, голубушка! Что прятаться? Он не волк… – сквозь смех и слезы громко сказал старик Соломейко. – Боятся друг друга люди!.. Всех ты, Паша, напугал. Выходите оба! Паша все знает, и нечего бояться…

И вот все сошлись около старика. Он был необыкновенно счастлив, точно опьянел еще сильнее. Всех тянул в дом выпить «круговую» и все заставлял братьев поцеловаться.

– Папа! Мы не женщины. Можно и без поцелуев…

– Сделайте для меня эту божескую милость!

– Ну!.. Петя!.. Надо уважить старика…

Остановились. Произошло торжественное лобызание. Около крыльца задержались: Павел остановился первый и тихо сказал:

– А ведь, там наверху… еще есть «товарищ»… Пожалуй, лучше бы все-таки.

– Так неужели выдаст? Тебя? Друга? – возмущенным шепотом спросил старик.

– Не знаю, – задумчиво произнес Павел, а Борис тронул Ладу за руку:

– Нам лучше не идти.

– Пустяки! Все мои гости, и больше ничего.

Вышла из кухни баба и удивленно посмотрела и послушала. По голосам узнала Ладу с Борисом и подумала: «Что-то тут не так». Она уже и раньше об этом подумывала. Кое-что заметила уже. Не настоящие это работники и что-то очень людей опасаются. Книжки тоже читают, и разговор между ними не простой, хитрый всегда. И вот тоже: хозяин строгий с ними, никогда не поклонится, а тут ночью в гости привел. И еще третий явился. Недаром старика «кадетом» называют. Тут что-нибудь неспроста. Опять «буржуи» сползаются. За что баба ненавидела «кадет» и «буржуев», и кого она называла этими именами? Под этим собирательным наименованием ей смутно чудились все ее личные недоброжелатели и враги, от которых ей выпала злая доля: пьяница-муж, бедность, побои полюбовника, пожар, от которого сгорела ее хата. Все это от проклятых «буржуев и кадетов»! Слыхала она, что старший-то сынок у хозяина в белогвардейцах. Не верила, что и младший – «красный», прикинулся только. А вот другой, который приехал с сыном, – настоящий. Это сразу видать. «Буржуй, – говорит, – твой хозяин; если бы не сын, Паша, – давно бы, – говорит, – к стенке поставили». Выпивши-то люди всегда правду говорят…

Раздумали, не пошли Борис с Ладой в дом. Павел не посоветовал. Один Петр пошел. И совет вполголоса, и то, что Борис с Ладой вернулись и скрылись в саду, – все это было так таинственно и подозрительно, что у бабы не осталось больше сомнения: «Что-нибудь буржуи задумывают», – конечно, враждебное, злое – против того, «настоящего», который ее «товарищем Мавром» назвал и винца стакан поднес да сказал: «Пролетарии, собирайтесь!» А оно как раз наоборот выходит: не пролетарии, а буржуи с кадетами собираются… «И хитры же, псы окаянные, чтоб им сдохнуть проклятым, чтобы лопнули у них зенки и вытекли чтобы…»

Не хотелось спать. На душе было тревожно от этого «случая» с двумя братьями. Лада с Борисом сидели на порожке бани и делились своим волнением. Павел сразу Ладе понравился, и она не ошиблась: когда шли в дом, он сказал Петру, что ему надо поскорее бежать и что он поможет этому делу. И, конечно, всем поможет. Говорил, что всего лучше бежать через Тамань в Керчь.

– Вот видишь, Борис, а ты…

– Никому я не верю, Лада.

– А Петру?

– Даже самому себе! Мы потеряли сами себя – вот в этом весь ужас и все наше бессилье… Я вот думаю: мог ли бы я протянуть руку брату, если бы мы были в разных лагерях? Тебе вот было приятно, когда они поцеловались, а меня передернуло. Я не мог бы. В этом для меня оскорбление и унижение…

– В тебе сатанинская гордость.

– Возможно. Мне этот поцелуй напоминает Христа и Иуду из Кариота.

– Кто же Христос и кто Иуда?

– А скорее напоминает Петра, отрекавшегося от Христа во дворе первосвященника Каиафы.

Говорили и не понимали друг друга. И потом сами запутывались в своих мыслях и чувствах и от этого погружались в тяжелое молчание, рождавшее ощущение полного одиночества, полного отчуждения от всего мира. Оставалось вдруг круглое одинокое «Я» и больше ничего. Нигиль!

А в доме шло свое. Там было похоже на библейскую легенду о «Блудном сыне». Роль блудного сына выпала на долю Петра. И отец, и брат Павел чувствовали себя хозяевами, единым отцом блудного сына Петра: не знали, чем угостить и как проявить свое подогретое вином внимание и расположение. И это оставляло неприятный осадок на душе Петра. Разве он не такой же сын? И разве он сам не мог бы угощать брата? Почему именно он должен разыгрывать роль несчастного блудного сына, а Павел чувствует себя господином в доме и проявляет неуместное покровительство? И делает это он с какой-то не подлежащей никакому сомнению правосознательностью. Точно вся правда и вся истина – только на его стороне, а Петр должен до смерти раскаиваться, что сделал непоправимую глупость и ошибку. Петр вовсе этого не чувствует, и ему все это «было бы смешно, когда бы не было так грустно».

– А здорово мы вас, Петя, потрепали? Вот то-то, брат, и оно-то, брат!

– Что ж, радуйся и веселись! Нас рассудит история, только история.

– Народ уже сказал свой приговор, а история дело темное.

– Народ? Какой народ? Народ и нас встречал цветами да молебнами.

– А потом? Когда вас раскусил?

– Что ты подразумеваешь под этим «раскусил»?

– Согласись, что ты все-таки очутился игрушкой в руках реакции?

Отец словно предчувствовал, что дело идет к размолвке, и старался поворотить разговор в другую сторону, Но ничего не выходило. Братья уже схватились и не могли расцепиться. Не слушали отца и продолжали, машинально чокаясь новыми стаканами, обвинять друг друга. Повышенный острый разговор долетал до мансарды, и неожиданно из двери наверх выглянул полуодетый «товарищ».

– Что за шум, а драки нет? – спросил он.

– Э! Гриша! Иди, – познакомлю… Хочешь вина?

– Женщин нет? Я, можно сказать, без галстука.

– Бросьте вы эту философию! – просил старик, начинавший дремать под принципиальные разговоры, в которых сам черт ногу сломит. Появление Гриши немного убавило пыл столкновения. Примолкли было.

Баба принесла еще три бутылки вина: «товарищ Гриша» налил бабе стакан вина и сказал:

– Выпьем, товарищ Мавра! Смерть буржуям! Верно?

– А мне их что жалеть?

– А тогда пей до дна!

Вот тут и вцепился снова Петр:

– Ты, Павел, правду народную в устах этой Мавры прозреваешь?

И опять началось. Товарищ Гриша с недоумением слушал дерзкие слова Петра и наконец сказал:

– А вы, товарищ Борис, или как вас?

– Борис это другой, не этот… – подсказала баба.

– Меня зовут Петр Степаныч, и потом… я вам не товарищ.

– Слышу и чувствую… И удивляюсь.

– Чему именно?

– А тому, что в этом доме позволяют так разговаривать. Кто вы такой?

– Пойдите вы от меня к черту! Я не позволю вам говорить со мной тоном прокурора.

– А если я имею право так разговаривать? Павел! Я требую объяснить, кто этот господин, разводящий здесь контрреволюцию…

Баба, иезуитски вздохнув, вышла из комнаты, полная тайной радости, что все так хорошо случилось. Старик обиделся, что в его доме распоряжается чужой ему человек:

– Вы – в гостях! Не дома. Нехорошо вам тут шуметь и привязываться…

Товарищ Гриша, оттолкнув Павла, который пытался увести «товарища» в мансарду, оскорбился:

– Мы везде дома! И я не позволю оскорблять красное знамя разным…

– Что такое? Я офицер и не позволю вам…

И тут Петр выхватил револьвер. Товарищ Гриша скользнул в дверь на мансарду. Отец и брат схватили Петра за руки и стали вырывать револьвер.

– Оставьте меня! Оставьте, говорю вам! – кричал Петр, отшвыривая от себя отца и брата. Отстранив их, он молча повернулся и пошел вон из дома. В этот момент с мансарды выскочил товарищ Гриша и побежал следом, за Петром. Заметив в руках его револьвер, Павел побежал за ним, чтобы помешать убийству. Петр, заслыша погоню, нырнул в сад, побежал кустами и закричал в темноту ночи:

– Борис! На помощь!

В этот момент озверевший товарищ выстрелил в скользившую в кустах фигуру «контрреволюционера», но промахнулся и продолжал бежать, мыча от злобы, как тигр в зоологическом саду, а Павел догонял его, чтобы остановить и дать возможность убежать брату. Когда Борис услыхал крик о помощи и выстрел, он побежал в темноту. От пули Петра сковырнулся товарищ Гриша, от пули Бориса упал Павел… И все сразу стихло…

Лада от ужаса потеряла всякую способность соображать. Борис гнал ее вперед, вон из сада, куда бежал Петр. Притаилась ночь, слушала и вздыхала земля морскими «охами». Звезды смотрели с высоты в помутневшие раскрытые глаза двух лежавших рядом людей. По дороге с хутора торопливо уходила с узелком баба с собакой, поминутно оглядываясь на молчаливый страшный теперь хутор.

На другой день приехали «товарищи». Обыскали хутор, сад, огороды и расстреляли около караулки старика Соломейку.

Глава семнадцатая

Всю ночь, не отдыхая, шли то по самому морскому берегу, сырыми песками, и ноги лизала белая ажурная пена морского прибоя, то, вспомнив о своих печатающихся на песке следах, испуганно уходили вглубь, в покрытые лесом или кустарником овраги, и шли едва намеченными тропинками, иногда их совсем теряли и карабкались по серым горным породам, покрытым лишайниками, падали, поднимались и боялись отстать друг от друга. Не говорили между собой, поглощенные одной мыслью: убежать как можно дальше от смерти, которая, казалось, бежит по следам… И этот страх смерти побеждал изнеможение.