Борис Зайцев - Земная печаль Страница 30

Мама проработает до двенадцати. Позже всех, обойдя дом и заперев все двери, ляжет отец. Он выйдет на крыльцо, послушает. Если утки кричат на сажалке, вернется, возьмет револьвер и пойдет взглянуть: не волки ли, — отец ничего не боится.

И возможно, когда уснет и он, в своем кабинете, где висят ружья на рогах над медвежьей шкурой, завесившей стену, — может быть, тогда волки и придут. Был даже случай, что один подошел к самому кабинету. След указывал на это с точностью. Но боги хранители дома, русские лары[102], не дадут в ночной час неблагополучия.

Рождества дети всегда ждали. Рождество, святки для этого народа полны счастья, сказочности, необычного.

С самого утра казалось, что наступил день даже другого цвета, чем обыкновенные. Те дни серые или белые, а этот — острый, жуткий, ему не найдешь краски.

Волнения начинались с постели. Во–первых, были они о попах, во–вторых — о подарках и елке. Попы волновали тягостно, с оттенком подчиненности. Дети смирели, крестились, а Женю вид риз[103], камилавки[104], кадила ошеломлял. Батюшка бывал любезен; пил после молебна водку, закусывал пирогом, но все же это был тот странный человек, который облачается в золото, при пении произносит малопонятные слова и присутствует на крестинах, свадьбах, похоронах. Заместитель кого‑то еще более страшного и неизвестно где находящегося.

Подарки и елка — другое дело. Всякому лестно получить «Дон Кихота» или, может быть, пушку, новых солдат.

А когда наступят сумерки, ждать с Соней и Лизой Собачкой у дверей залы! Рано или поздно их откроют; тогда свет ударит по глазам, мама, смеясь, будет целовать, а в дверях напротив — друзья — Романы, Федоты, и знаменитый бегун Ваня–Ахиллес, которого привозят иногда в гости из соседнего села.

Этот вечер принадлежит детям. Если б взрослые захотели читать, работать, разговаривать, — из этого ничего бы не вышло. Как угорелые носятся дети по всему дому, состязаясь с бегуном Ваней. Как они пылают! Сколько азарта, нерва в этих взвизгивающих рожицах, как страшно притаиться за углом и ждать, пролетит ли Ахиллес мимо, или цапнет. А потом травят Ахиллеса, подстерегают, вступают в союз, чтобы поймать его.

Так проходит первый день. Но за ним есть еще второй, третий, Новый год, святки. Придут еще ряженые, всегда одни и те же козы, медведи и лошади. В свободные дни, над которыми Лина пока не властна, можно будет почитать «Дон Кихота», сидя с ногами на диване, мечтая о неизвестных странах и людях. В тишине этих грез впервые и едва видимо проступят какие‑то виды — дальше игр и беготни. И не раз детское сердце, очарованное книгой, заглянет в трепете в область взрослых — туда, куда путь ему еще заказан.

С вечера все были веселы; рассматривали старую «Ниву»[105], спорили о рыцарях, изображенных верхами. Лиза Толстенькая была за белую лошадь.

— Мой конь, мой конь! — твердила она, мусоля пальцем белого рыцарского коня.

Соне тоже больше нравился белый, и, как часто бывало, Женя остался в меньшинстве.

Наутро перед уроками Лиза вдруг заплакала. Легла ничком на диван, развела целое озеро слез.

Трудно было добиться толку; наконец поняли — она больна. Вспухло горло, и температура поднялась до сорока.

Так началась скарлатина, обратившая дом на полтора месяца в больницу.

Лизу Толстенькую быстро увезли. Ее закутали в десятки шуб, закрыли с головой, положили в возок и с фельдшером Астахом отправили на Шахту, рудную контору, куда ездил отец. Жаль было Лизу. Дети смотрели, как возок катил вниз к речке, как взбирался на той стороне, мелькая черной точкой. Но скоро пришел и их черед. Первой слегла старшая, Маня, гостившая после Рождества, уже гимназистка. Через неделю захворала Соня, потом Женя. Скоро всюду в доме были спущены шторы, дети стонали в жару, их Лоили микстурами. Мучила рвота. В эти дни часто и надолго уходило от них окружающее, и шла странная, темная, своя жизнь. Но в нелепом хаосе безошибочно узнавали они маму в белой кофточке.

Наконец Маня начала выздоравливать. Ей читали вслух, и раз как‑то отец привез вести о скучавшей Собачке. Это были стихи, сочиненные для нее Астахом. Начинались они так:

Вот вам, Лиза, «Вокруг света»[106],Почитайте пока это.

Женю же в это время еще отпаивали бульонцем. Он стал худ, желт, печально сдирал он чешуйки с рук и складывал в кучки. Глядеть на свет было больно — ив полутемной комнате он вспоминал о снеге, Лизе Собачке, коньках, ружье. Его очередь наступила не скоро.

Но выздоровление пришло, и ему надолго запомнилось то утро, когда в первый раз ему надели валенки, халатик, и, стриженый, едва держась на ногах и хватаясь за печку, стулья, чтобы не упасть, он вышел в соседнюю комнату. Отсвет снега лежал на всем. Февральское солнце сияло туманно. С крыш капало. Он увидел подряд три комнаты, и в последней стол, накрытый к обеду. Все было белоснежно и прекрасно, точно, как и он, сняло серые чешуйки, показывая свою настоящую прелесть.

Ряд знакомых комнат показался Жене анфиладой, с сияющим, как для пира, столом. От восторга он слегка задохнулся. Что‑то в его сердце трепетало; снова жизнь, еще милей и ослепительнее прежней, а тяжелое отошло.

Он пошатнулся. Прибежала мама, Дашенька.

— Мама, — сказал он. — Я здоров.

И он повис на ней. Мама его целовала.

Взрослые не понимают природы. Они не знают весны, лета, осеннего очарованья. Все это для них было, и жизнь их охвачена равнодушием.

Для ребенка природа есть просто часть собственного существованья. С весной он борется против зимы. Каждый удачный день для него радость, и он огорчен, если в начале апреля при хорошей погоде выпадет снег.

В марте улица перед домом мутнела. Ноздреватый снег шуршал, тая. Протыкались лошади, навоз рыжел. По–особенному кричали галки; девятого марта пекли жаворонков.

И тогда опять трудно становилось учиться. Звало на улицу неяркое солнце, туманно млевшее в испарениях. Тронулись ручьи; надо было их расчищать.

Женя делал это с серьезностью и добросовестностью. Ему казалось, что он тоже помогает весне, милому и светлому духу, веявшему кругом.

Когда в полезность его труда не верили, он сердился.

— Ведь вода скорей сойдет! — говорил он.

— И без тебя сошла бы.

— А если я буду помогать, все‑таки скорей.

Отец улыбался.

— Да кому это нужно?

— Ах, ты ничего не понимаешь.

Странный человек отец: ему все равно, наступит весна сейчас или на два дня позже.

Ракиты у прясла выпускали пушки и краснели. Вдали, на реке проступала вода. Женя засматривался. Через неделю, при таком ровном, бледном тепле, взломает лед, вода выйдет из берегов и ночью будет слышен веселый шум — половодье. Он спускался к сажалке, смотрел, как взбухает лед, как обтаяли откосы и под солнышком на них пробивается крапива. Возвращался с Шахты домой отец — в санках, обветренный и здоровый. Женя кидался к нему, целовал в свежие усы, и вместе они въезжали домой.

— Скоро речка? — спрашивал он. — Скоро тронется? Через два дня?

Взрослые всегда не верят.

— Куда там, — отвечал отец, пуская синеватый дым, — неделю продержится.

— Ты вот говорил, что нынче мой ручей замерзнет, а он и не замерз.

— Какой ручей?

— Главный.

— Главный ручей!

Отец усмехался.

Но скоро снег сошел, речка вскрылась, мощный поток гудел под мостами, заливая по лугам шоссе, топя ивняк. Отец доходил до разлива, переезжал на лодке с рыжим Степаном и на той стороне ехал верхом.

Что за роскошь — плыть за отцом в баркасе!

Здесь с Женей был случай, взволновавший всех. Баркас отчаливал. Было видно за рекой, как отец с малым подъезжают верхами к воде. Женя прыгнул в лодку; Степан с мужиком двинулись на шестах. Весело было проплывать над кустами, которые гнуло напором, видеть, как несутся льдинки; слушать шум могучей воды.

Так добрались до середины. Справа мост на сваях, под него бьет, ревя, стремя. Видно, как отец слез с лошади, отдал ее работнику. Вдруг берег, отец, деревья за ним начинают нестись влево, по горизонту. Степан налег на шест, мужик возится, но берег летит все быстрее. Женя оглядывается. Степан бледен. Мужик тоже растерялся. Впереди в двадцати шагах мост, гул воды в сваях. Хочется крикнуть, позвать маму. Но поздно. С размаху лодка бьет о первую сваю, о вторую, мужики беспомощно хватаются за них. Еще удар. Дощаник скрипит, медленно клонится. Женя сидит на дне, над ним сваи и балки моста, темнота… перевернется ли? Мужики отпихиваются изо всех сил. Где отец с лошадьми, где дым его папироски? И вдруг сейчас ничего не будет? Где мама?

Мама из далекого дома видит все, и уже она бежит, задыхаясь, вне себя, к разливу. Не успеть!