Марк Колосов - Товарищ генерал Страница 30

Ему, дисциплинированному человеку, страшнее всякого наказания представлялось то, что все это могло выглядеть как недисциплинированность.

Его крайне огорчало, что человек, который связывал его с вышестоящим штабом, не понимал этого. Слушая Харитонова, Лучинин вздыхал.

Он глубоко сочувствовал людям, "страдающим инициативой".

Такие люди всегда были в состоянии тревоги и беспокойства. Ему это казалось какой-то нездоровой страстью. Он верил, что хотя об этом все говорят как о чем-то полезном и хорошем, это только так говорят, а поступать надо по-другому.

Теперь Лучинин с искренним сожалением глядел на Харитонова. "Все так хорошо у него шло. И на тебе! Что ему теперь будет?

Да и мне за него попадет. Недосмотрел!"

В то время как он думал, Харитонову принесли телеграммы.

Б одной Военный совет Юго-Западного направления поздравлял войска Южного фронта с победой над врагом. В другой командующий фронтом передавал приветствие Ставки Верховного Главнокомандования доблестным войскам 9-й и 56-й армий во главе с генералами Харитоновым и Ремезовым, водрузившим над Ростовом наше славное советское знамя. Третья была от Казанского:

"Ваши боевые действия доказывают, что советская пехота может истреблять танковые соединения противника, а советская кавалерия при правильном использовании может успешно решать серьезные задачи в современной войне. Нельзя ли теоретически обобщить ваш опыт для журнала?"

— Ну, слава богу! — с облегчением вздохнул Лучинин и троекратно поцеловал старого товарища. — Сошло! Но, прямо скажу, очень все это рискованно! Мне что-то есть захотелось. Давай поедим! И выпьем! Теперь-то уж можно. А то она все булькает во фляге. Напоминает. Невдомек ей, что хорошему человеку не до нее было. Ну, а теперь есть повод!

Женя Харитонова на протяжении тех семи дней, что немцы были в Ростове, жила в бомбоубежище, куда она укрылась во время уличных боев. Это был подвал большого каменного дома на окраине. Пока шли бои, все находившиеся в подвале выражали уверенность, что враг не возьмет Ростова. Об этом говорили на собраниях и писали в газетах. Многие осуждали тех, кто уезжал.

Такое поведение казалось шкурничеством и даже предательством по отношению к родному городу.

Те, кто оставался в Ростове по иным соображениям, тоже находились здесь, в подвале. Эти люди хотя и прожили много лет с Советской властью, тем не менее продолжали себя считать обиженными уже тем, что их сравняли с людьми, которые, по их мнению, были им неровня, то есть с рабочими и крестьянами. И хотя за четверть века многие из этих людей отстали в умственном развитии от рабочих и крестьян, они по-прежнему продолжали в душе считать себя солью земли и не уважать простых людей.

Женя была удивлена, когда вдруг некоторые женщины, ничем не отличавшиеся по своему внешнему виду от работниц и от советских служащих, начали как-то обособляться, как-то брезгливо морщиться, раздражаться от не так сказанного слова, пожимать плечами.

Все разъяснилось, когда эти женщины, церемонно подобрав юбки, вышли из-убежища. В городе были немцы.

— Дождались! — с сердцем сказала пожилая работница, сидевшая рядом с Женей. — Опять думают свое господство установить…

Известно!.. Вот эта, — кивнула она головой на дородную, с виду простую женщину, которую вполне можно было принять за строгую сестру-хозяйку в больнице или в санатории, — Бугаева, купчиха… рыбный магазин у них был… Когда Деникин моего на виселицу вел, такие на него с зонтиками кидались. Ишь зафанаберилась…

Сиди ты! — прикрикнула она на внука, игравшего у ее ног концами большого вязаного платка. — Нам спешить некуда! Найдут нас, чтобы свою злобу выместить…

И вдруг, строго поглядев на Женю, сказала:

— Комсомольский значок сними. Отдай мне, спрячу! Горло не подставляй! Умом действуй!

С этого момента Женя все время чувствовала себя, как если бы в нее стреляли и не попадали. Каждую минуту могли прийти гитлеровцы. Но проходили часы и дни, а никто не приходил. Она уже примирилась со своей участью.

Ей снилось, что ее ведут по главной улице города и какая-то женщина порывается проколоть ее зонтиком. Но другая отводит от нее зонт. Потом будто она лежит в холодном, сыром рву, над ней седое небо с мохнатыми звездами, Дед-Мороз, упираясь в облака головой, улыбается хитро, и борода у него как поземка. Вот завихрилась борода, и унесло Деда-Мороза, подул знойный ветер и донес звуки музыки. "Это, наверно, в парке над Доном, думает она. — Там комсомольский карнавал. Все веселятся". И какой-то юноша, указывая на ров другим, таким же, как он, говорит: "Вот она здесь!.." Все бросаются искать ее и не находят. Она хочет им сказать: "Ребята! Здесь я!" Но не может выговорить слова, не может пошевелиться. О, как это ужасно, что она лишилась способности говорить и двигаться!.. Тут она проснулась и увидела, что сидит в подвале и у нее онемели ноги. Рядом дремлет пожилая работница, спит внук. Откуда-то доносятся звуки рояля. Значит, это был сон. И самое страшное еще предстоит.

То, что угрожало бойцу в открытом бою, то есть обыкновенная физическая смерть, ни в какое сравнение не шло с теми пытками и надругательством, которые ожидали ее, безоружную советскую комсомолку, прежде чем ее лишат жизни.

Среди обитателей подвала было немало беженцев. Иные шли от самой Молдавии, от южных украинских городов и сел.

Людей было так много и горе их так одинаково, что уже перестал каждый думать о себе.

Уже кто-то ходил в разведку и сообщил, что делается наверху.

Там пили, пели, играли на губных гармошках и грабили. Ограбили купчиху Бугаеву, поторопившуюся извлечь из-под спуда свои драгоценности и наряды и, когда вошли к ней немцы, сделавшую им реверанс. Они попросили ее сыграть на рояле.

Это и были те звуки, которые слышала Женя. Звуки налетали порывами, когда гитлеровцы, то и дело хлопая дверью, выносили самые дорогие вещи.

Главным разведчиком был мальчик, на вид лет тринадцати, тоже из беженцев. Долго он не мог' установить правильных отношений с Женей.

Нечаянно Женя увидела, как мальчик приволок в матерчатой сумке что-то тяжелое.

Он долго колебался, говорить или не говорить Жене, что он принес, но, видя, как она прячется в дальнем углу подвала и тайно от всех плачет, сказал:

— Гранаты у нас есть… Ты только никому не говори…

— Женя зажмурила глаза, дав этим понять, что будет свято хранить военную тайну.

Он был постоянно занят, этот парнишка, подолгу пропадал, а когда возвращался, то всегда что-то приносил, всегда его выцветшая, непомерно большая телогрейка была вываляна в снегу, он долго, по-мужски отряхивался в дверях, сняв шапку, мерно ударял по ней ребром ладони.

По вечерам он при коптилке читал книгу. В" ней были по алфавиту напечатаны фамилии комсомольцев, погибших в гражданскую войну. За фамилией иногда следовал боевой эпизод.

В этой книге не было ни первого, ни последнего листа. Начиналась она со страницы, где от первых сведений о жизни Афанасьева осталось только одно слово и то в родительном падеже. Слово это было «уезда», из чего можно было заключить, что Афанасьев был деревенский, а не городской парень.

"В августе 1918 года, — как сообщалось в этой книге, — Афанасьев записывается красноармейцем в коммунистический отряд, назначение которого заключалось в том, чтобы в числе десяти человек идти впереди полка и показывать всем пример.

Вскоре его назначили комиссаром кавалерийского полка. Он еще никогда не сидел на лошади, но быстро научился ездить верхом, Из-за головы лошади его совсем не было видно — виднелась только сабля в руке.

Полк отправлялся в бой, мороз был здоровый, некоторые красноармейцы ропщут, что у них нет теплой одежды и обуви. — Комиссар Афанасьев снимает с себя ботинки, полушубок, отдает им и этим приводит их в смущение. Красноармейцы возвращают ему вещи и идут в бой вместе со своим юным комиссаром.

В мае 1919 года противник пробрался в тыл советских войск.

Полк Афанасьева пошел ему навстречу, и на станции Деркуль произошла схватка. У Афанасьева была убита лошадь, однако он не растерялся, бросился к оставленному пулемету и стрелял, пока были патроны, потом убил троих из револьвера и, наконец, сам был зарублен".

Читая эту книгу, Сашка — так звали паренька, — дойдя до этого места, всякий раз с шумом вдыхал в себя воздух. На другой день снова начинал, а дойдя до этого места, прекращал чтение.

Однажды под большим секретом он показал Жене грамоту, подписанную Харитоновым. Это была благодарность юному ленинцу Александру Карпенко за то, что он вместе с другими пионерами помог советским летчикам уничтожить артиллерию противника на острове Хортица.

Саша Карпенко с острова Хортица, где некогда находилась Запорожская Сечь, быть может потомок тех самых запорожцев, что так красочно описал Гоголь и рисовал Репин, ныне судьбой занесенный в Ростов, был как бы предвестником другой встречи, в которую теперь верила племянница Харитонова.