Зинаида Гиппиус - Роман-царевич Страница 30

— Конечно, — сказал Роман Иванович, вставая. — Дня через два приготовьте письмо. А Катерину Павловну завтра же предупредите.

Литта хотела было спросить его еще о многом: и о том, что Флорентий, и куда и когда «по делам» уезжает сам Роман Иванович… но не спросила, не посмела. Она боролась упрямо с нарождающимся вниманием, интересом к тому, что он делает, боролась во имя сохранения своей позиции: верит настолько, что принимает от него услугу — и конец. Услуга важная, она связывает, но… когда-нибудь, чем-нибудь Литта надеется отплатить. Отказаться ведь все равно нельзя. Выхода нет иного.

Лежа в постели, в этот вечер Литта еще раз продумала свое положение — совсем объективно, как ей казалось.

Письмо, привезенное Флорентием (передал Сменцев), не смутило ее. Только улыбнулась на слова: «Что это за Сменцев? Влюблен в тебя?»

Не влюблен, — это знает Литта твердо, почувствовала бы давно. Услугу оказывает ради Михаила: Михаил ему нужен, разве он скрывает?

Все понятно. Правда, сам Сменцев не вполне понятен, и до сих пор чувствует она себя при нем так странно… иногда; но не все ли равно в конце концов, — какое ей дело?

Довольно, довольно. Через два-три месяца — свобода, и все будет хорошо. Вместе с Михаилом подумают они и о Сменцеве, и об его деле…

А свободу она должна добыть сама, помимо Михаила. На свой страх.

Листки хорошие… Понравились бы Михаилу. Отчего Флоризель не свез?

Хорошие… Все люди тоже хорошие. И Флоризель… И все…

Литта заснула.

Глава двадцать пятая

КРЕПКИЕ ЛЮДИ

Поехал нынче Сменцев к Власу Флорентьевичу открыто. Старика легко было застать в предвечернее время одного.

Сменцева провели в тот же маленький кабинет. Там Влас Флорентьевич любил отдыхать в кресле, и его не тревожили. Но Роман Иванович вошел без доклада.

— Что, Власушка? — заговорил он, здороваясь. — Не стал ли меня с другого бока бояться? Я ведь к иеромонаху Лаврентию нынче ездил, чай с ним пил, у графини на собраниях бываю, да это что, — а я на графининой внучке женюсь, ей-Богу.

— Врешь? — выпучил глаза Влас Флорентьевич.

— Пес врет, папаша. Женюсь, и приданое хорошее беру. Пока что, впрочем, надо у тебя перехватить малую толику.

Старик прищурил левый глаз и погладил сивую свою бороду.

— Ну, кто тебя разберет?

— А вот, разбирай.

Сменцев уселся в кожаное кресло напротив и взял со стола сигару. Курил редко, только сигары, очень хорошие.

— Что ж, все-таки не пустишь в газетину? По церковному бы вопросу, а? Я с самим Антипием хорош. Что, право, как обездолили русский народ, свободу совести обещали.

— Полно-ка дурить, — строго сказал Влас Флорентьевич. — Говори толком: серьезно женишься?

— Женюсь, папенька. Есть соображенья.

— Соображенья… Флорентий у тебя где?

— При своем месте. А не хотите ли вот эту статейку напечатать? С Флорентием эта писана, не с Антипием, — смотрите.

Старик не взглянул, замахал руками.

— Не надо, не надо, и не кажи мне. Знать я не хочу ни про какие ваши дела. Стар стал. Мы тут помаленьку да потихоньку свое, а вы, козыри молодые, как знаете, по своим временам.

И, опять прищурившись, сказал:

— Что ж ты сам-то вяжешься? Флорешку бы окрутил, коли «соображения»…

— Ладно, обдумано. Понадобится — и Флорешку окрутим. Ты, вот, раскошеливайся-ка, папаша; будь по-твоему, еду на последях в Париж погулять, мальчишник там справлю. В январе — свяжут соколу крылья, обвенчают твоего Романа-царевича.

— Царевна-то хороша ли?

— Живет.

— Царицей ладной будет… коли что?

— Далеко загадываешь, Власушка. А девка упрямая. Ну, нечего об этом, — прибавил он серьезнее. — Выйдет хорошо — хорошо, не выйдет — не пропадем. Славные нынче времена, для всякого дело есть. Особенно, если с умом…

— Весел ты, Роман Иваныч, погляжу я на тебя, — промолвил старик. — Даже сердце радуется. А по-нашему, так времена — держи ухо востро.

— Ты, небось, и держишь. Про Федьку-то Растекая все пишут, кому не лень, а у тебя — хоть бы словечко.

— Про Федьку? Петрушу моего, редактора, призывали: дайте, говорят, честное слово, что ни строки в газете вашей о Федьке не будет. Запретить вам не можем, но слова требуем. Вот как дело было. Что ж, газету из-за прохвоста губить? Да пропади он пропадом.

Роман Иванович засмеялся.

— Конечно, черт с ним. И какая беда, полижется с титулованными бабами, вот и все, на том и останется. Знаешь, Власушка, Лаврентий позанимательнее.

— Пошли нынче дела, — качнул старик головою. — Ну, этого, помяни мое слово, скоро припечатают.

— Может быть. Люди его останутся. Влас Флорентьевич, ты денежек-то давай. Тысчонки две либо три. На славу хочу погулять во граде Париже. Да, у Флорентия есть?

— Уймищу увез нынче. Перестройки, что ль, у тебя?

— Именно перестройки. Самое время горячее.

Как всегда, Влас Флорентьевич выдал ему «наличными» «меж четырех глаз».

Разговорился старик. Василий принес вина, бисквиты какие-то; Сменцев на этот раз не отказывался.

— В крепких людей верю я, Романушка. Сильно верю. А коль поверю — тут уж мне ничего не жалко. Бери, делай, лети, куда хочешь. Потому не дай я тебе, ты и без меня обойдешься; а тут, гляди, и моя капля меду будет, вспомянешь старика.

— Именно. Не дашь — обойдусь. Это верно ты, Власушка. Крепкий человек и без помощи сделает свое.

Влас Флорентьевич совсем разошелся. Поцеловались они со Сменцевым.

— Я сам крепкий, голубушка. Мальчонком-то десятилетним в опорках в Москву пришел. Один, как шест на перекрестке. В кармане гривенничек всего и болтался. Где уж тут, от кого помощи ждать? Пошел первым делом к Иверской. Да на весь-то, на гривенник-то, на последний, свечу ей, Матушке. Вот оно и сказалось: помогла, Заступница.

И, подмигнув, прибавил:

— А с тех пор, сколько годов в Москве жил, так к Ней и не удосужился и жертвовать — ничего не жертвовал…

— Теперь с тебя не гривеннички. Теперь иные свечи тебе ставить, Власушка, — улыбаясь, сказал Сменцев.

— Верно. Вот люблю друга. И умен же ты, Роман Иванович. Король-человек.

Долго они еще беседовали, попивая темно-рыжее согретое вино. Может быть, никто и не знал — грозного и сдержанного с одними, хитрого и льстивого с другими — Власа Флорентьевича таким, каким видывал его Сменцев и видел в этот вечер.

Расстались нежно.

В громадной передней, внизу, Роман Иванович столкнулся со Звягинцевым, длинным журналистом-культурником.

— А, здравствуйте! Едва узнал вас после деревенской косоворотки. Послушайте, что же это такое?

— А что?

— Сам-то дома… Влас Флорентьевич?

— Не знаю. Был дома, собирался куда-то.

— Ну, все равно, я к Петру Власовичу. Нигде его застать не могу. Бегаю, бегаю… Нет, послушайте, ведь какое безобразие…

— О чем вы?

— О Хованском, конечно. Что за чепуха с ним произошла?

— Право, я очень мало знаю…

— И не хотят печатать. Я приготовил статью, — вопиющая ведь нелепость! Ни за что. Этакая трусость. Об этом знаменитом Федьке — тоже ни слова, повернули. Есть же предел, Роман Иванович, согласитесь.

— Я в газетном деле ничего не понимаю. Вероятно, осторожность требует…

— Осторожность! Нет, прощайте, бегу к Петру Власовичу… Дело газетное — дело культурное прежде всего, а ведь это же варварство…

«Беги, беги, — думал Сменцев, выходя. — Ничего ты от Петруши не добьешься. Папенька-то умник, держит его крепенько».

Через день был еще Роман Иванович у Катерины Павловны. Дом на Каменностровском, где жил Алексей Хованский, был строен им же, и квартира отличалась такими же фантастическими углами, как и знаменитая дача в Новгородской губернии.

Катерина Павловна вся была в суете сборов, но истерики свои бросила, казалась бодрой и даже веселой.

— В четверг выйдет, — встретила она Сменцева. — А через три дня двинемся. Я думаю в Швейцарию сначала, а потом в Париже обоснуемся. Ах, простите, я вас не поздравила.

— Спасибо.

— Скрытники вы оба с Литтой. Вот Алексей изумится. Да, одно мое горе, как с детьми без человека? Фрейлейн не едет. Просто не знаю.

Бледненький Витя, который стоял тут же, у кресла матери (не отставал от нее ни на шаг последние дни), сморщил белые свои брови и задумчиво сказал:

— Не надо никого. Папа с тобой будет, я буду…

— Ты? Вот мило. А за тобой кто смотреть станет?

Витя исподлобья взглянул на мать и самолюбиво вспыхнул.

— Конечно, никого не надо, — поспешно проговорил Роман Иванович, улыбаясь в усы. — Что вы беспокоитесь? Одна Вавочка ведь маленькая.

Катерина Павловна заболтала о другом, о том, как она боится за Алексея: заскучает.

— Работы не будет, — какая ж ему на чужбине работа? Знакомых нет…

«Если бы ты знала, что там Габриэль, — подумал Роман Иванович. — А прекрасному Алексею надо будет впоследствии шепнуть, если заскучает. Вдали эти игры безопасны».