Михаил Пришвин - Цвет и крест Страница 31

– И ты такой!

А упавший узнает себя.

– Брат мой, ежик, – сказал зверь ужасного вида, – ты теперь вырос, настало время служить.

И, обходя стволы и кусты, вышли ежики на моховую дорогу. Босая шла по дороге женщина с ягодами и пела веселую песню. В колее, заросшей мохом, ожидая, притаилась змея. Босоногая с песней шла на змею.

Старший ежик сказал:

– Брат мой, все в лесу боится змеи и даже победитель всего на земле, человек, не может побороть этого страха, но мы, ежи, не боимся змеи: мы это переболели и оттого покрылись колючками.

В сумерках наступающей ночи с песней проходила босая женщина змеиное место и не видела, как, наколов на иглы убитую змею, мышиными тропинками куда-то в лесные завалы пробирались ежи.

Не горюют на небе, не стенают, как на земле. Увидев на седьмом небе отражение зверя, заскорбел маленький ангел, и в тот же миг ему назначили пробыть полезным человеку животным, ежом – истребителем змей, пока не исполнятся сроки.

Праздник рыжего таракана (из дневника)

29 декабря

Захожу я на Рождество к приятелю, который служил верой и правдой в Министерстве народного просвещения, и на пороге этого когда-то семейного и культурного дома останавливаюсь изумленный: неубрано, пыль, на столе черные сухари и колбаса, аркой во всю комнату библиофила развешена рыба – вобла.

Алексею Николаевичу Толстому, любителю описывать разрушенные дворянские гнезда, рекомендовал бы я посетить теперь квартиру библиофила, славянофила, чиновника нынешнего времени Акакия Акакиевича. Я едва узнал его, потому что волосы, которые он почти что брил, я всегда считал белыми, а теперь они выросли на вершок совершенно седые.

Прекрасный человек, ни малейшей «буржуазной» злобы за свою расстроенную жизнь, он думает только о России, верит, что она воскреснет, и все принимает как ужасное, огромное несчастие.

Кое-как вскипятив чаю, мы разговариваем о самоопределении народностей, это у нас с ним в начале революции было любимое: мы мечтали о расцвете народностей со слабым сопротивлением капиталу и водке, тех, которых воспевает Бальмонт: «Самоане, Самоане!». Что теперь осталось от этой мечты! Как будто и есть что-то новое: Дон, Украина, Сибирь. Всего два месяца назад один оптимист говорил, что из нашего трудного финансового положения выйти очень легко: можно продать Камчатку. Теперь Сибирь с Камчаткой отделились, а еще через месяц и сама Камчатка заявит: «Не хочу продаваться, я не продажная!» И те жены и дети, которых Минин хотел заложить, теперь, пожалуй, не пожелают закладываться, скажут: «Не хотим, мы сами!»

Мой собеседник об этом самоопределении во имя «Не хочу, мы сами!» говорит так:

– В этом еще нет человека, эта наивная вера очень похожа на предрассудок моей покойной няньки, будто червяки сами заводятся в цветочном горшке, что сам горшок порождает червя.

Нет человека, пустое Рождество!

В заключение нашей беседы этот новый Акакий Акакиевич, у которого воры украли шинель, вынимает из кармана белый носовой платок и весело рассказывает о своем открытии: оказывается, носовой платок можно самому прямо под краном вымыть в несколько минут, а прачка берет за это сорок копеек!

Кому же все-таки хорошо? – Не верю в настоящую радость тех, кто идет по зову всюду расклеенной афиши «Веселый бал», спрашиваю об этом разных «естественных» людей. На вопрос мой одному крестьянину, кому теперь на Руси жить хорошо, он ответил:

– У кого нет никакого дела с землей.

Солдат сказал:

– С войной.

Купец:

– С торговлей.

Тогда я подумал: «Смысл их существования заключается в сознании жертвы настоящим для будущего».

И спросил крестьянина, чем он теперь жертвует.

– Ничем! – просто ответил крестьянин.

Солдат сказал:

– Довольно жертв!

Купец:

– Мы сами жертвы.

Из этих ответов я понял одно: эти люди ждут, – чают чего-то лучшего; огромная масса населения только чающие, как те калеки, которые ожидали движения воды в Силоамской купели.

А весь мой интерес к событиям был в ожидании личности, которая укажет пример исполнения чаяния рабов и обещаний господ. С моей точки зрения, нового совершенно ничего не произошло: мир по-прежнему разделяется на господ обещающих и на рабов чающих и до того разделяется, что даже Учредительное собрание есть не больше, как чаяние Рождественских дней.

Спрашиваю себя, где же новое, и отвечаю, это, вероятно, в Европе. А русский народ теперь находится во власти сил мировой истории и покорно предается их воздействию на себя. Теперь все русские люди спешат занять удобные места в зрелище, за которые заплатили так дорого.

Конечно, я высказываюсь здесь с точки зрения человека, чающего признания личности, настроение обещающих совершенно обратное; для примера беру их газету и, ткнув пальцем в нее, при зажмуренных глазах выписываю из-под пальца:

– Вопрос о мерах к ослаблению грозного роста русского революционного движения дошел даже до палаты лордов и вызвал чрезвычайно любопытные дебаты.

Значит, основная разница точки зрения обещающих с точкой зрения чающих, что одни считают, что нас Европа определяет, другие – что мы определяем Европу, одни это наше Рождество считают пустым, бесчеловечным, другие устраивают «Веселый бал» по случаю того, что рыжий таракан у нас скоро не будет называться прусским («пруссаки»), а у немцев – русским («Russen»).

Обыск и аресты в редакции и конторе «Воли народа»

«Воля Страны». Пятница, 5 января

Редакционное сообщение

2 января в 2 часа дня в помещение конторы и редакции вошел наряд вооруженных солдат, занявший все входы и выходы комнат и объявивший всех находящихся в этот момент лиц арестованными. «Предводитель» отряда очень молодой господин вошел в кабинет управляющего делами издательства М. К. Павловского и заявил, что будет производить «выемку бумаг».

На требование предъявить ордер, «комиссар» показал бумагу следующего содержания:

«Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. № 112. Годен до…

Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем поручает тов. Ходеницкому произвести обыск и выемку бумаг в помещении „Воли Народа“, Бассейная, 35.

Всех находящихся в помещении подозрительных лиц подвергнуть аресту.

2 января 1918 г.

Председатель Петерс. Печать.

Секретарь /подпись неразборчива/».

В первую голову он спросил, нет ли среди присутствующих редакторов, имена которых значатся в заголовке газет: Ек. Брешковской, Аргунова, В. Лебедева, Сталинского, Сорокина; когда этих товарищей не оказалось, был подвергнут личному обыску М. Н. Павловский, после чего ему было предложено вместе с управляющим конторой В. А. Смирновым отправиться под конвоем на Гороховую ул., 2.

М. Н. Павловский объяснил «комиссару», что в качестве управляющего делами он ответственен за имущество газеты, за бумаги и денежные суммы, находящиеся в помещении, и не уйдет из него до окончания обыска и подписания протокола. «Комиссар» после некоторого колебания согласился оставить М. Н. Павловского присутствовать при обыске «в качестве свидетеля»…

Между тем комнаты конторы стали наполняться народом. Приходили сотрудники, приходили служащие экспедиции и типографии, приходила посторонняя публика для подписки, объявления и т. д.

Всех пускали совершенно по-жандармски, но немедленно же подвергали задержанию.

Среди присутствующих находился член Учредительного собрания А. И. Гуковский, недавно выпущенный из Смольного.

Предъявив «комиссару» свои билет, он потребовал немедленного осведомления как лицо, пользующееся неприкосновенностью.

Растерявшийся комиссар начал убеждать А. И. отправиться с ним на Гороховую для «выяснения».

А. И. Гуковский ответил, что он привык ездить тогда, туда, куда он сам пожелает, а сейчас он желает выйти из этого помещения. «Комиссар», однако, отдал приказ солдатам не выпускать А. И., и на требование указать, на каком основании он так поступает, предъявил помещенный выше документ.

– Вы считаете подозрительным лицом члена Учредительного собрания?

– Нет, я не считаю вас лицом подозрительным, но я все-таки, я требую, я прошу вас следовать за мною.

– Значит, вы действуете вопреки ордеру, так как там говорится лишь «о подозрительных лицах».

– Нет, не вопреки ордеру… да и вообще. Вы отказываетесь ехать?

– Да, отказываюсь.

Полное молчание, растерянность. А. И. Гуковский уходит, надевает шубу и садится спокойно в углу.

Между тем управляющий требует освобождения служащих конторы, бухгалтера, барышень и т. д.