Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом Страница 31

«Ну что же, дело ясное, можете его пока отпустить».

Вечером директор вызывает меня и говорит, что меня выписывают, болезнь у меня неизлечимая, наследственная, показаний для операции нет, подкрепить они меня подкрепили и больше ничего сделать не могут, но вот могу я поступить в лабораторию Агрохимического института. Он меня завтра и свезёт, если я хочу. Об условиях договорюсь на месте.

«Ладно, говорю, раз Агрохимический, это мне подходит».

Пошёл к себе на койку и ещё подумал: «Вот как хорошо складывается».

А потом другая мысль кольнула: «Что это он обо мне так вдруг стал хлопотать, ровно это бы не его дело?» И вдруг этот, что меня про химию пытал, вспомнился. Очень он мне не по сердцу пришёлся. Вот череп-то зачем измеряли? Зачем череп измеряли? Не знаю! Потом это слово «неполноценный». Не могу вам даже сказать, до чего оно меня резануло... Нехорошее слово! «Вопрос ясный»! Что за ясность такая? Опять не знаю! Ну, подумал, подумал, да и забыл. Наутро он повёз меня в этот институт. Чтобы не вдаваться в многословие, скажу, что директор этого института и оказался тот самый, что меня о химии пытал. Договорились мы с ним быстро. Служить мне при лаборатории, но при собаках.

«При каких, — спрашиваю, — собаках? Я ведь по химии, да и сами вы мне говорили».

«Ну, химия, говорит, потом, а сначала собаки».

«Да какие собаки? Ну их к Богу! Ведь по собакам я не специалист. Драл, правда, с дохлых шкуры в детстве, но с тех пор сколько времени-то прошло, я теперь и не помню даже, с чего начинать. Я же вам объяснил: я больше насчёт агроудобрений: всякие там азотистые соли, суперфосфат, золы различные, костная мука и тому подобное. Может быть, это потребуется? Ведь институт-то Агрохимический».

Посмотрел он на меня, усмехнулся.

«Нет, говорит, этого не потребуется. Потом вы, конечно, будете и в самой лаборатории использованы, люди нам нужны, но пока вот при собаках».

«Ну, ладно, говорю, что с вами поделаешь. При собаках — так при собаках, пёс с ними, в особенности если питание ваше».

«О питании, — говорит директор, — не беспокойтесь, даже и квартира казённая вам будет».

«О! — говорю. — Это ещё лучше».

«Но вот условие: из ворот института никуда. Работа секретная, государственного значения».

«Вот это уж, говорю, плохо, это не по-моему, я человек весёлый, мне и погулять надо, и в театр сходить, и вообще... Да и как это — из ворот никуда? Не понимаю!..»

Он эдак нехорошо скосоротился:

«Ничего, за это не беспокойтесь! Поживёте — всё поймёте. А театр мы вам тут свой устроим».

«Ну, — думаю, — пёс с вами, устраивайте».

Позвонил он, пришёл какой-то лупоглазый, в белом фартуке. Он ему:

«Вот вам новый служащий при лаборатории номер пять, проведите его и познакомьте с обязанностями. Покажите, где он будет жить, и потом хорошенько накормите».

Вот он меня и повёл...

...В комнате быстро темнело.

Мать взяла лампу — электричество не работало, — сняла стекло и стала оглядывать стол, ища спички.

Спичек не было. Да разве возможно было найти что-нибудь на письменном столе отца!

— Спичек! — догадался Курт и достал из кармана коробку.

Отец зашевелился в кресле. Он был очень заинтересован рассказом, у него был своеобразный вкус, и в художественной литературе после Сенеки он больше всего любил детективные романы с похищениями, тайнами, страдающими красавицами, убийствами и утраченными секретами.

— Ну и что ж в этой лаборатории? — спросил он с нетерпением.

— Да, в этой лаборатории, — с улыбкой повторил Курт, смотря на отца. В этой самой лаборатории я и стал работать...

— С собаками? — спросил отец.

— Собак там было, чтобы не соврать, штук триста.

— Породистые? — снова спросил отец.

— Ну, породистые! Откуда они там возьмутся! Там всякий сброд. Дворняги! Их по всему городу ловили, а потом секретным порядком нам доставляли. Там для них специальное помещение было. Вот они в клетках и сидели, на каждой клетке номер, и на собаке, где ошейник должен быть, особый номерок.

Моё дело было какое? Мне собак привезли, я должен их два раза в день кормить. Им откуда-то, с бойни, верно, кости привозили. Надо, значит, было так распорядиться, чтобы к вечеру всё чисто было: где надо, чтобы соломка была, где надо — песочек посыпан, подручный у меня был, он-то всё это и делал, я только следил за порядком. Так, какой-то курносенький и рыжий, и не рыжий даже, а просто бесцветный, чёрт его поймёт, что за человек. Жену бы я ему свою доверил, а вот комнату — ни за что! Обязательно либо посуду перебьёт, либо пожару понаделает. Ну, однако, ничего, с делом справлялся. Только понукать его нужно было, да иной раз метёт, метёт, вдруг остановится, глаза выпучит, да так и стоит, с открытым ртом. Крикнешь ему:

«Станислав, Станислав!» (его Станиславом звали).

«А?»

«Что ж ты стоишь, как столб?»

«А?»

«Почему не метёшь-то?»

«А?»

Подойдёшь, толкнёшь его легонько в плечо — тут он покачнётся, вздохнёт, посмотрит на тебя да как начнёт метлой шаркать! Потом его спросишь:

«Что с тобой было, Станислав?»

«А ничего!»

«Что ж ты стоял?»

«Так, задумался».

«О чём же задумался?»

«Да так, ни о чём».

«Да разве можно ни о чём не думать? Думают о чём-нибудь».

«Нет, я всегда ни о чём не думаю».

Так и до сих пор не пойму, что он за человек был. Тут же, в собачнике, и кровать его стояла. Когда делать нечего, сидит он и песни поёт. Вообразите обстановку! Собаки лают, грызутся, по клеткам бегают. Я полдня там побуду — у меня голова во какая станет, — Курт руками показал, какая у него делается голова, — а он целые сутки там, и ничего. В десять часов вечера я делаю последний обход. Собаки все накормлены, пол, смотрю, чистый, можно спать идти. Так прослужил я неделю и никого не видел.

— А на улицу не пускали? — спросил отец.

— Ну, на улицу! — взмахнул рукой Курт. — Тут и на двор выдешь, чуть от собачника отойдёшь не в ту сторону, смотрят во все глаза. Двор обширный был, асфальтированный, и в нём несколько корпусов, а около каждого корпуса забор и проходная будка, в каждый корпус особый пропуск надо. Куда ни оглянешься, везде колючая проволока, волчьи зубы, электрическая сигнализация, а ночью прожектора. Тут и по двору-то не разгуляешься, а то на улицу! Ну, верно, — прибавил он, подумав, — кормили хорошо, что правда, то правда, на питание обижаться не приходилось. Да и комната тоже неплохая была. Тут же при собачнике, — электричество, газ, водопровод, паровое отопление, электрическая плитка, радио. Видно, какая-то лаборатория тут раньше была, в общем материально, — он с особым выражением выговорил это слово, — материально... никак обижаться не приходилось.

— Но послушайте, зачем же такая пропасть собак? — удивился отец. Триста штук! Что с ними делать? — Он обернулся к матери. — Вот, Берта, наверное, по утрам визг поднимали!

— Что с ними делать? — переспросил Курт. — А вот что, — он хитро поглядел на отца. — Дней через десяток звонят мне по телефону. У меня телефон над кроватью висел. Передают телефонограмму: «Прислать сорок штук собак в лабораторию номер шесть. Отправляем для помощи двух человек, доставку организовать немедленно».

«Как, — спрашивает, — справитесь?»

«Справимся! Номера передавать не будете?»

«Номера безразличны, говорит, только в книге отметьте — там графа есть: „Выбыло в лабораторию“. Так вот вы число поставьте».

«А обратно они когда придут?»

«А вам что?»

«Да как же, говорю, прижился, привык за две недели, всё равно как родные они мне стали».

Ничего не ответил, повесил с грохотом трубку. Ну, ладно, пёс с тобой, моё дело маленькое, хоть все триста штук заберите, я плакать не буду. Отобрал я сорок собак, которые поголосистее, отметил в книге, тут пришло двое молодцов, собрали мы собак и повели их в эту самую лабораторию номер шесть. Прошли через проходную будку, там уже на нас двоих пропуска лежат. Зашли — опять двор асфальтированный, колючая проволока, решётки на окнах, волчьи зубы на заборах, перед входом в лабораторию будка и часовой прогуливается. Привели нас в какой-то деревянный загончик, говорят:

«Спускай».

Ну, спустили мы их с цепи. Забегали они по этому загончику, залаяли, стали играть, друг через друга прыгать — рады после клетки-то! Рыжий стоит и ухмыляется. Вдруг смотрю — приходит тот сероглазый, что меня сюда определил. Посмотрел на меня, на собак и:

«Сколько здесь?»

«Сорок штук», — отвечаю.

«А в книге, — спрашивает, — отметил?»

«А как же! — говорю. — Выбыло в лабораторию номер шесть сорок собак».

«А что вы там по телефону шуточки отпускаете? Что вам тут, мюзик-холл, что ли?»

«Нет, говорю, не мюзик-холл!»

«Ну вот и советую вам этот стиль переменить, здесь он не у места. Собаки кормлены?»