Илья Эренбург - Оттепель Страница 32

Коротеев подумал: действительно, зачем выговор? Соколовский не юноша, исправить его трудно. Шпильки он стал подпускать не вчера, но у него нет ни одного взыскания...

Объявили перерыв на четверть часа. Все оживленно заговорили: Челябинск торопит с заказом; в августе, говорят, приедет Малый театр; Дурылина отправили в больницу, боятся, что у него язва; сборочный цех, кажется, снова подведет... Брайнин кому-то объяснял: "Договор с Австрией - это, так сказать, серьезный удар по политике с позиции силы..."

Соколовский дружелюбно спросил Коротеева:

- Как вы отдыхали, Дмитрий Сергеевич? А у нас весна очень поздняя, еще на прошлой неделе были сильные заморозки...

Обухов отвел Коротеева в сторону.

- Савченко внес путаницу. При чем тут проект? Я понимаю, что все это очень неприятно, но без дисциплины нельзя. Трифонов считает, что Соколовский перешел все границы... По-моему, для Евгения Владимировича простой выговор - самый благоприятный исход.

После перерыва Савченко опять попросил слово. Председатель сказал, что поступило предложение закрыть прения.

Не стоит его обижать, говорил себе Коротеев, но, увидав, что все, кроме Андреева и Савченко, голосуют за выговор, он нехотя поднял руку.

Домой он пришел расстроенный, за обедом сидел молча, ничего не ел, сказал, что разболелась голова, потом не выдержал и рассказал все Лене. Она удивленно спросила:

- Почему же ты голосовал за?

Он не ответил, продолжал рассказывать:

- Обухов мне сказал, что простой выговор - это выход из положения, он разговаривал с Трифоновым... В общем все это очень неприятно. Я понимаю, что Соколовский восстановил против себя всех, но противно, когда Сафонов выступает как блюститель партийной этики. Савченко до конца протестовал, кипел. Романтик...

- А это плохо - быть романтиком?

Никогда еще он не видел Лену такой; ее глаза, обычно туманные и ласковые, жестко глядели на него в упор, губы шевелились, как будто она что-то повторяла про себя...

- Я этого не говорил, я просто сказал, что Савченко молод, иначе на все реагирует...

- Нет, ты все-таки ответь: почему ты голосовал за?

- Не знаю...

Лена быстро вышла из комнаты. Она взяла книгу, хотела работать, заставила себя прочитать страницу, но силы ее оставили, слезы, крупные и раздельные, закапали на книгу. Она вспомнила яркое майское утро, темную лестницу, гудки машин. Как все тогда казалось простым, ясным! Что с ним? Я верю в него. Люблю - значит верю. А не понимаю... Он очень сильный, умеет скрывать свои страдания, столько пережил и вдруг теряется, начинает говорить не то, что думает, повторяет чужие слова... Нет, я просто чего-то не понимаю. Он рядом. Наверно, тоже сидит и мучается. Рядом и далеко. Ужасно, что нельзя поговорить, понять! Сижу и плачу, как девчонка. Глупо. Если он войдет, я даже не сумею объяснить, что со мной...

Из соседней комнаты раздался громкий шепот Шурочки:

- Мама! А, мама!..

- Ты что не спишь?

- Мама, у мишки ручка поломалась...

Лена пришила лапу плюшевому медвежонку; на минуту ей стало легче: ничего не изменилось - Шурочка, Митя, счастье...

Коротеев задремал, сидя в кресле. Лицо его, обычно строгое, казалось не то детским, не то старческим; разгладились складки возле рта, которые придавали ему выражение решимости и упорства. Лена поглядела на него, и слезы снова потекли из глаз. Может быть, от жалости или от любви, у которой нет слов.

2

Захар Иванович Трифонов пришел домой, как всегда, озабоченный своими мыслями. Его жена Маруся не заметила, как он вошел в комнату.

- Ты что это читаешь с таким увлечением? - спросил Трифонов.

- Чехова.

Захар Иванович удивился:

- Разве еще юбилей? Я думал, давно кончилось...

Маруся не осветила, пошла на кухню - разогреть манную кашу. Трифонов был болен хроническим нефритом и сидел на строгой диете.

Он уныло подумал: "Читает. Ей бы только убить время. Разве она может себе представить, что такое ответственность?.. Беда в том, что люди любят разбрасываться. Вроде Демина..."

С прежним первым секретарем горкома Ушаковым Трифонов сработался, хотя Ушаков порой и ругал Захара Ивановича: "Твой Журавлев самодур. Где дома? Третий год водит нас за нос..." Трифонов уверял: "Приступят во втором квартале, за это я отвечаю. Конечно, Журавлев виноват - жилстроительство он запустил. Но нужно учесть и другое - ни одного прорыва..."

Когда же Ушакова перебросили на другую работу и приехал Демин, Трифонов насторожился: "Откуда у него такая уверенность? Человек здесь без году неделя, а хочет все перетрясти..."

Первый неприятный разговор с Деминым у него вышел вскоре после приезда нового секретаря. Узнав, что Краснова из жилищно-бытовой комиссии привлекли к ответственности за то, что он вставил в список вне очереди своего шурина и еще троих, Демин сказал: "Придется проверить все списки, нет ли других злоупотреблений. Ты помнишь, сколько у них на очереди?" Трифонов, едва скрывая раздражение, ответил: "Сто шестнадцать семейных и тридцать восемь одиночек. Только списки нельзя пересматривать - передерутся. На работе отразится..." Демин удивленно поглядел на Захара Ивановича. "Ты что, рабочим не доверяешь? Так не полагается..."

Трифонов сказал жене: "Демина скоро уберут, увидишь". "А что, он не справляется?" - спросила Маруся. Захар Иванович рассердился - Маруся не понимает простых вещей. "Я здесь, кажется, одиннадцать лет, мог бы это учесть. А ему обязательно надо все перевернуть. Не тот стиль работы..."

Это было в ноябре. А теперь Трифонов все чаще и чаще стал задумываться. Кто знает, может быть, уберут меня? Понять ничего невозможно... Ушаков говорил: так и так. Если сразу не отвечал, значит, решил позвонить в Москву А Демин нарекает: "Ты заведующий отделом. Тебе доверили Можешь такие вопросы сам решать..." А отвечать кто будет? Трифонов. Да и одернуть Демин не умеет. Естественно, что люди распустились. Сегодня Никитин прорвался ко мне, кричит: "У меня сын набрал двадцать два очка, его не приняли, а у дочки Хитрова семнадцать, и ее приняли. Я этого не оставлю..." Порядка меньше, вот что!

Трифонов не был ни жаден, ни честолюбив. Жена его обычно ходила в том же сиреневом плиссированном платье. Домработницы у них не было. Книг Захар Иванович не читал, в театре бывал очень редко и, позевывая в ложе, тихонько спрашивал жену: "Как по-твоему, скоро кончится?" Вечерами он сидел у себя и работал.

Будучи по природе скорее добродушным, он готов был пожалеть человека, которого несправедливо сняли с работы, или молодоженов, два года ожидающих комнату, но, жалея их, он в то же время сердился: почему они обращаются ко мне? Есть местком, есть жилотдел... Неустроенные судьбы людей казались ему рытвинами на хорошо проложенной дороге. Нельзя уделять столько внимания частным случаям, это идет в ущерб общественным интересам.

Жизнь была для него непрерывным потоком кампаний, причем одна вытесняла другую. Несколько лет назад он был озабочен озеленением заводского поселка. Потом он занялся фабрикой готового платья: пиджаки у них некрасивые, надо бы плечи пошире, и когда ему сказали, что в поселке козы объели молодые тополя, он удивленно посмотрел: "Ну, и что?.."

Прошлой весной он требовал от Голованова, чтобы тот отпустил людей в колхозы, ведь Ушаков занят именно этим. Недавно Обухов сказал: "У нас семь человек просятся в колхозы". Захар Иванович не ответил - голова его была занята другим, он спросил: "Как в сборочном? Нужно нажать, а то они всегда подводят..."

Теперь он говорил о борьбе с отставанием, о внедрении новых методов. Он почти ежедневно бывал на заводе, волновался: ведь такую кампанию развернули! Положение, конечно, неплохое, достаточно посмотреть на цифры: 104,7... Но не чувствуется нарастания. Голованов - знающий человек, все с ним ладят, а все-таки нет у него хватки Журавлева. Егоров постарел, сдал... Идет кампания за внедрение новых методов, нужно будет отчитываться, а с чем выйдет завод?..

Он умел забывать о своих личных антипатиях и хотя считал Соколовского путаником, даже склочником, узнав об его проекте, подумал: кто знает, может быть, человек предлагает нечто дельное? Потом он прочитал записку Сафонова и разочарованно, но в то же время с некоторым удовлетворением усмехнулся: ясно, ничего другого от Соколовского нельзя ждать - любит пускать пыль в глаза. Решил разыграть государственного человека. Как будто нет центра... Почему Голованов обязан думать о заказчиках? Там свой директор, свой горком. Пусть они и думают... А у нашего завода другой профиль.

Когда же Сафонов сказал, что проект Соколовского связан с некоторым снижением производительности, и привел цифры, Трифонов рассердился: значит, и заказчики не обрадуются! Сплошное очковтирательство!.. Он не доверял словам, но цифры были для него непогрешимыми.

После того как Трифонову рассказали, что Соколовский ушел с производственного совещания и ведет себя вызывающе, он сказал Обухову: "Кажется, без дисциплинарного взыскания вы не обойдетесь".