Валерий Исхаков - Легкий привкус измены Страница 32

- И что бы ты сказал, если бы я действительно родила не от мужа, а от какого-то другого мужчины? - спросила Виктория.

Ни за что в жизни она не призналась бы теперь, что обманула Алексея Михайловича: после того, как они были вместе в последний раз, у нее не было месячных, так что в деревню она уезжала беременной. Беременной от него, не от мужа, который не мог иметь детей. Но что не от мужа, не знал никто, кроме ее самой и Алексея Ивановича. Даже Катя с Виктором, самые близкие ей люди - и те не знали. А о том, что беременна от Алексея Михайловича, не знал даже муж. Так они молча решили, не сговариваясь, чтобы он не знал. Догадываться он догадывался, конечно. Но точно не знал.

- Что бы ты на это сказал? - повторила вопрос Виктория.

- Не знаю, что бы я тогда сказал, - ответил Алексей Михайлович, бледнея, но зато точно знаю, что бы я чувствовал. Я чувствовал бы, что меня не просто обманули, а что меня предали. Предали самым подлым и низким образом. Потому что знать, что человек любит тебя, что он готов для тебя на все, и отказать ему хотя бы в частичном, хотя бы в ущербном счастье стать отцом твоего ребенка, - если уж ты не можешь сделать его счастливым по-настоящему, - это, по-моему, и есть самое настоящее предательство.

Глава пятая

Легкая добыча

1

Из всех занятий, какие освоило или изобрело для себя человечество, занятие любовью наверняка самое распространенное. Но далеко не самое уважаемое. По крайней мере заниматься любовью профессионально, за деньги, считается позором. Проституток единодушно презирают наравне, может быть, только с палачами - и даже больше палачей, поскольку тех по крайней мере еще и боятся. Зато те, кто любовь только имитирует - на сцене, на киноэкране, по телевизору - пользуются всенародной любовью. И притом получают за имитацию любви куда больше денег, чем те, кто на самом деле торгует ею. Может, дело в том, что бедная проститутка, мерзнущая на перекрестке, способна за один раз удовлетворить только одного клиента, а кинозвезда вроде Джулии Робертс, изображающая ее, удовлетворяет одновременно не одного только Ричарда Гира, но и всех мужчин, которые, сидя в темном зале, воображают себя Ричардами Гирами, покупающими любовь добродетельной шлюхи в изображении Джулии Робертс? Может быть.

Ну хорошо, когда идет речь и продажной любви, отношение публики понятно. Но ведь и обычная, непродажная, нормальная любовь, с точки зрения большинства, дело по меньшей мере несерьезное. Женщине еще прощают сосредоточенность на любви, если она делает это не за деньги и желательно в лоне семьи, мужчина же вряд ли отважится признаться в обществе себе подобных, что главное для него в жизни - это любовь.

Настоящий мужчина должен или воевать, или зарабатывать деньги, а в свободное время - пить пиво и смотреть по телевизору спортивные передачи. Тогда и только тогда он будет пользоваться успехом у женщин - нимало не нуждаясь в нем. Если же мужчина раз за разом будет ставить перед собой цель добиться взаимности, он раз за разом будет терпеть поражение.

Любви так или иначе посвящено подавляющее большинство произведений искусства, однако ни один нормальный человек не согласится с тем, что в жизни должно быть так же. Жизнь сама по себе, искусство само по себе. Писателя, поэта, музыканта, воспевающего любовные чувства, обыватели и критики еще готовы простить. (Однако уже сам факт, что требуется просить прощения, знаменателен - и я испытываю чувство неловкости, посвящая роман целиком таким незначительным вещам, как любовь, супружеская неверность, предательство... Может быть, хотя бы смерть некоторых героев придаст роману недостающую глубину и масштабность?) Но простить при условии, что он воспевает выдуманные чувства, поет о любви, сам никакой любви не испытывая. У критиков в особенности развито чутье на подлинные чувства и они готовы растоптать всякого, кто осмелится признаться в них. Что, впрочем, абсолютно правильно: никогда не бывает художник так сентиментален, так беспомощен в самовыражении, как тогда, когда пытается творить под напором подлинной страсти. Любовь превращает его в глухаря, не слышащего собственной любовной песни и не догадывающегося, что от излишнего напора чувств он утратил голос и только беспомощно сипит, вызывая насмешку молоденьких, едва пробующих голос петушков, в то время как та, которой он поет, услышав его беспомощное сипение, отправилась искать ухажера помоложе и поголосистее. Не знаю, прав ли я, поскольку вовсе не охотник, но кажется мне, что глухарь в минуты своего наивысшего любовного восторга не только глух, но и еще и слеп. Так же точно, как и влюбленный художник.

Глаза художника должны быть широко раскрытыми, а сердце биться холодно и мерно, только тогда своим творением он сможет зажечь других.

Человеку, испытывающему потребность в настоящей любви и не желающему это скрывать, остается только одно: превратиться в героя романа, навсегда поселиться на книжных страницах - и тогда те, кто в реальной жизни презирал бы его за излишнюю чувствительность, будут с искренним волнением читать о нем, и завидовать ему, и повторять со вздохом: "Черт! Ну почему в жизни никогда такого не бывает? Почему настоящая любовь встречается только в книгах?"

Я и сам, пожалуй, не прочь перешагнуть невидимую границу, отделяющую реальность от вымысла, и оказаться там, на книжных страницах, среди своих собственных или, еще того лучше, чужих героев. Среди чужих было бы наверняка лучше. По крайней мере, я не знал бы, чем кончится история, в которую я попал. Потому что хуже нет, чем знать заранее, чем все кончится. Особенно, если кончится плохо.

К сожалению, я не могу себе этого позволить. Я должен заниматься своим делом: пытаться объяснить вздыхающему над романом читателю, что иногда достаточно просто оторвать глаза от книжной страницы, поднять голову и посмотреть на красивую женщину, сидящую напротив тебя, чтобы стать если не участником, то хотя бы свидетелем любовного приключения почище тех, что описываются в романах.

2

На первый взгляд женщине напротив можно дать лет тридцать - тридцать пять, но едва заметная неуверенность, скованность жестов, и легкие гримаски недовольства, как тени облаков, набегающие на гладкое, чистое лицо, подсказывают мне, что она вплотную подошла к границе, за которой тридцатилетняя женщина навсегда превращается в сорокалетнюю.

Почему навсегда? Потому что потом ей уже никогда не быть тридцатилетней. Никогда. Ей же этого, разумеется, хочется.

Ах, думает она, все бы отдала, чтобы вернуть блаженные тридцать лет, которые, вспомнить теперь смешно, в юности казались порогом старости... Постоять снова перед тем порогом, покачаться с каблучка на носок, прежде чем переступить. И непременно дать себе слово на этот раз не отвергать ни одного приятного мужчины, не пропустить ни одного свидания, воспользоваться каждой возможностью, каждым подарком ревнивой бабы Судьбы... И, конечно же, не сдержать слова. И к неизбежному сорокалетию прийти с кучей все тех же комплексов и неудовлетворенных желаний, прекрасно понимая, что лучшее время упущено. И махнуть на себя рукой. И морщиться теперь и строить недовольные гримаски, как бы говоря окружающим: не нравлюсь я вам? Ну и чудненько! Мне на это ровным счетом наплевать...

Да, но сорокалетие, мог бы ей подсказать я, не последний рубеж. Там впереди еще довольно много круглых дат, начиная... Нет-нет, об этом ни слова! Мужчина может себе позволить в канун сорокалетия вообразить, каково-то ему будет в пятьдесят, но только не женщина!

Для нее, женщины на пороге сорокалетия, пятидесятилетнего рубежа просто не существует. Не маячит его даже в туманной перспективе. И хотя она каждый день встречает на улице или у себя на службе, за соседним столом, пятидесятилетних, а то и пятидесятипятилетних особей женского пола, но каким-то невообразимым, чисто женским образом ухитряется мысленно вывести собственную персону из общего кругооборота и уверить себя, что для нее природа сделает исключение. Словно ей было обещано свыше, что она в порядке эксперимента будет оставлена сорокалетней навсегда.

3

Я ведь правильно поняла? - вопросительно поднимает она глаза к небу. И ждет ответа. Причем во взгляде - никакого почтения. Скорее легкое нетерпение. Словно набрала номер, а в трубке длинные гудки. И вот уже снова облачной тенью набегает знакомая гримаска недовольства.

Честное слово, мне начинает нравиться ее главная отличительная черта. Если бы она была моей женщиной, я бы скоро привык к этим гримаскам, и полюбил бы их, и находил бы, что они придают ее облику неповторимое очарование. Но не стал бы говорить ей. Уверен, она не поняла бы, о чем идет речь. А если бы поняла, постаралась бы избавиться от недовольных гримасок. Ведь от них возникают морщины.

Но кому можно звонить с таким выражением лица? Подруге? Любовнику? Мужу? Или просто в прачечную - узнать, когда наконец будет готов заказ?