Николай Гарин-Михайловский - Гимназисты (Семейная хроника - 2) Страница 32

- Нет, я уж садился на него... Николай, садился я?

- Сколько раз!

- Ну, положим, один раз, - добродушно поправил Карташев, - да и то шагом, - прибавил он, помолчав, и облегченно рассмеялся.

- Рыло! - усмехнулся Корнев.

Заметив вдруг, что Орлик хромает, Карташев огорченно спросил:

- Он хромает?

- Заступил... тесно... лошадь молодая...

- Мокрец, - пренебрежительно оборвал Конон, - от сырости.

- Действительно, что сырость...

- Здравствуй, Конон! - поздоровался Карташев, заметив его.

- Здоровеньки булы, - неопределенно ответил тот, небрежно кивнув головой.

Корнев на последнее замечание Николая пробурчал себе: "Шут", - и внимательно впился в Конона. Конон произвел на него благоприятное впечатление.

- Это наш охотник, - пояснил Карташев.

- Теперь вже плугатарь, - презрительно махнул рукой Конон, - буде охотничуваты... Сегодня назначили в поле...

- А кто же охотник?

Конон равнодушно пожал плечами.

- Та нема ни якого.

- Отчего?

- Доволи вже, - неопределенно насмешливо произнес он, с каким-то небрежным раздражением смотря мимо Карташева.

- Карташеву были одинаково непонятны - и раздражение Конона, и его ответы. Бессознательно как-то он сказал:

- Я с тобой и не поцеловался.

Конон, покачиваясь, молча подошел, снял большую соломенную шляпу, вытер своим толстым рукавом губы и приготовился к поцелую. Его черные волосы плотно прилегали ко лбу, черные ястребиные глаза смотрели твердо; тонкий красивый нос, сжатый характерный рот и маленькая черная пушистая бородка делали его лицо очень красивым, но вызывающим и дерзким. Карташев три раза поцеловался, и на мгновение по лицу Конона пробежала тень удовлетворенного примирения, но она сейчас же исчезла, когда в дверях кухни показалась Одарка и, облокотившись о косяк, стала смотреть на группу у конюшни. Конон, встретившись с ней, сердито отвернулся, а Карташев, напротив - во все глаза стал глядеть на Одарку. Та только плотнее прижималась к двери и робко изредка вскидывала глаза на Карташева. Карташеву хотелось, чтоб она так же смело и открыто смотрела на него, как он на нее, - так хотелось, что он готов был сейчас же объявить, тут же, что любит Одарку. Но он не объявил: Наташа напомнила о чае, и все трое ушли.

Во дворе остался Николай, о чем-то разговаривая с Кононом, в окно выглядывал безжизненный Тихон, и, облокотившись о косяк, продолжала стоять Одарка.

Николай повел Орлика в конюшню, а Конон, не смотря на Одарку, пошел по знакомой дорожке через сад на деревню. Скрылся и Тихон, только Одарка все продолжала стоять и смотреть раздумчиво вслед ушедшему Конону. Чуяло или нет ее сердце, что в душу паныча она забросила новую искру любви?.. Ее дорога была уже определена - с Кононом она уже "жартовалась", и осенью назначена была их свадьба. Дело стояло только за деньгами, за урожаем. И урожай обещал быть обильным. А там, после свадьбы, хата "с краю села", вишневый садочек, пара волов и... прощай, вольная жизнь!..

Одарка повела своими робкими глазами, подавила вздох и пошла назад в людскую кухню исполнять свои обязанности судомойки.

Карташев некоторое время обдумывал, что сказала бы мать, если б он действительно подвел к ней Одарку как свою невесту. Это было так ни с чем не сообразно, что он даже и представить себе не мог - как бы это он сделал? Да и нельзя сделать: это ясно. Тем не менее он сейчас же после чая уединился, в надежде встретить опять на дорожке Одарку...

Наташа увела Корнева в сад - показать ему свое любимое место.

С большой аллеи они повернули на дорожку роз, которые цвели и наполняли воздух своим ароматом, затем свернули на едва приметную тропинку в кустах крыжовника и смородины. Под этими кустами земля была влажная, и Наташа, останавливаясь осмотреть ягоды на кустах, оставляла на ней маленький след своей ножки. Добравшись до конца сада, они начали осторожно пробираться в густой поросли орешника.

- Далеко же ваше место, - заметил Корнев.

- Сейчас... вот...

Наташа остановилась и смотрела вперед. На ее лице застыла не то улыбка, не то гримаса, она слегка открыла рот: это выражение не шло к ней, но вызывало в Корневе какое-то особое чувство сожаления.

Из заброшенного уголка сада в близком расстоянии открывался вид на старую церковь села. Дальше за ней выглядывал уголок далекой степи. Легкий ветерок точно манил в нее - тихую, спокойную, беспредельную. В густой зелени ограды рельефнее выделялась серая деревянная колокольня, ее подгнившие ступени, темный крест. Колокольня шла уступами, расширяющимися книзу, и их поддерживал целый ряд старых, мохом обросших деревянных колонн. В уступах были вырезаны ряды маленьких окошечек - пустых, без стекол, рам. От церкви веяло стариной, пустотой времени, окошечки смотрели своими темными покосившимися отверстиями неподвижно-задумчиво. В общем, в тишине летнего дня здесь было уютно, царил безмятежный покой, и весь вид точно рассказывал какую-то забытую простую, приятную и грустную историю.

- У вас здесь есть лучше этого виды, - сказал Корнев, - здесь колокольня мешает.

- Этот вид мне больше всех нравится.

- Отчего?

- Я не знаю... Иногда мне кажется, что я пойду в монастырь... Может быть, от этого...

- Вас тянет?

- Я люблю монастырь: так мне кажется... Мама говорит: если она умрет и мы не выйдем замуж, чтобы шли под старость в монастырь.

- Зачем же в монастырь?

- Да, конечно, это только так... Кто теперь идет в монастырь.

- И слава богу... Мало ли живого дела.

- Ну-у... На всякое дело нужны люди... Богу тоже нужны...

- Нет, оставьте, - испуганно перебил Корнев. - На земле мы нужны земле.

- Разве не то же самое?

- Как то же самое? Есть живая работа: общество погрязло в разврате прошлого, в эгоизме, масса зла кругом... предрассудки... неправда... Что здесь поможет монастырь, формы которого веками налажены, установлены и с миром ничего общего не имеют? Может быть, и было время монастырей, но каждому времени свое: стоит ли появляться на свет, чтобы повторять дела других. Нет, это и думать бросьте, Наталья Николаевна, это так обидно...

- Да я так только, - уклончиво усмехнулась Наташа, - конечно, не пойду в монастырь.

- И говорите это с грустью...

- Потому что люблю...

- Оставьте.

- Ну, да не пойду, сказала вам... А все-таки люблю.

Наташа упрямо, по-детски рассмеялась и заглянула в глаза Корневу. Корнев сосредоточенно принялся за ногти.

- Ну, не пойду, не пойду!..

- И отлично.

- Ну и бросьте ногти.

- Вы, может быть, думаете, что я рассердился? - спросил Корнев.

- Вы когда принимаетесь за ногти, то или думаете, или сердитесь.

- Нет... я думал... Вы мне так ясно вдруг представились, вон у тех ступенек, на коленях в монашеском костюме... с белым подвязанным платком... Я, в сущности, впечатлительный ужасно... Ну, вот и задумался: какая может быть ваша судьба в жизни...

- Ну?

- Не знаю, не могу ничего сказать...

Корнев помолчал и огорченно прибавил:

- Вероятно, выйдете замуж... Аглаида Васильевна подыщет вам жениха... важного...

- Никогда, - рассмеялась Наташа, - мама никогда нас не будет стеснять в выборе, - не она, а я буду искать. Все это, впрочем, глупости... Наши, верно, уж встали; пойдемте к ним. А после чаю, если хотите, будем читать вслух.

- Пожалуй.

- Вальтера Скотта?

- Ну что ж, Вальтера Скотта... А что?

- "Айвенго".

- Вы разве не читали?

- Нет еще. Я мало читала.

- Я тоже не читал...

Оба весело рассмеялись.

Когда Наташа и Корнев пришли, Аглаида Васильевна уже сидела за чайным столом.

Прищурившись на подходивших, она тихо, добродушно сказала Зине:

- У моей Наташи отвратительный вкус.

Зина оторвалась от книги, вскользь посмотрела на праздничное лицо Корнева, и ей вдруг стало жаль его. Она ответила:

- Здесь вкус не играет никакой роли.

- Пожалуйте, - предупредительно встретил Корнева Степан, подавая ему стул.

- Очень вам благодарен, - расшаркался перед ним Корнев. И когда все рассмеялись, он прибавил полушутя, полураздраженно: - Он на меня производит, знаете, такое же впечатление, как и ваши картины... Мне все кажется, что он выскочил из какой-то рамки и бегает, пока его не усадят назад. Я решил отучивать его от любезностей двойной любезностью.

Наташа не могла видеть без смеха, как Корнев приводил в исполнение свой план. Это смешило всех. Корнев раздраженными глазами стерег Степана и чуть что - сам спешил ему на помощь. "Степан, блюдечко дай..." - и Корнев стремительно бросался к блюдечку, расшаркивался перед озадаченным Степаном и подавал кому следовало блюдечко. Наташа уже прямо плакала от смеха. По временам она поднимала голову, и Корнев спешил выкинуть какую-нибудь новую штуку. Он расшалился до того, что, когда Степан все-таки успел ему что-то подать, вскочил и протянул ему руку. Степан сперва опешил, затем бросился целовать руку.

- Не надо, - с комическим достоинством ответил Корнев, ограничившись пожатием.