А Песков - Боратынский Страница 32

София (снова дождь, однако усилился ветер; наводнения этой осенью еще не было?).

…Слова, даже самые точные, суть только намеки. Вот они: написаны на бумаге, и каждое — одна форма, и только за пределом видимого (в душе?) нагнетается их смысл.

Бытие. Жизнь. Смерть. Гроб.

Вечность. Скоротечность.

Мир. Покой. Тишина. Буря. Непогода.

Родина. Дом. Кров. Чужбина. Странствия.

Младость. Радость. Мечты. Одиночество. Безвеселье.

Юность. Неопытность. Сны. Опыт. Печаль. Старость.

Желанья. Надежды. Любовь. Обман. Безнадежность. Тоска.

Жар. Сладострастье. Страсть. Разочарование. Холод.

Друзья. Шалости. Проказы. Пиры. Одиночество. Уныние.

Зов. Клик. Отзыв. Безмолвие. Безответность.

Нежная. Милая. Своенравная. Коварная.

Сердце. Чувство. Мысль. Дума.

Счастье. Блаженство. Страдание. Скорбь.

Свобода. Судьба. Рок. Жребий. Удел. Доля. Закон. Цепи.

Гармония.

Поэзия.

Для удобства глаза и чтобы понять, что здесь добро, а что зло, что искомое, а что предлагаемое жизнью, можно бы, припомнив наши математические навыки, поставить каждое из слов под подобающим ему плюсом или минусом. Скажем, радость — это хорошо, значит, плюс, младость — тоже хорошо, значит, тоже плюс, а старость — плохо, значит, минус: + -

Младость. Радость Старость

Вечность Скоротечность

Жизнь Смерть

Жар Холод

И дальше, дальше, дальше.

Но мы бы ошиблись при таком распределении, ибо жизнь и поэзия — не одно и то же, и никогда неизвестно заранее, с каким смыслом перекочует слово оттуда — туда. Тем более нельзя угадать сейчас, осенью 818-го года, когда Боратынский все эти слова, прочитанные им порознь, но еще не ожившие вполне, а теснимые друг другом в умственных глубинах, везет по осенней слякоти из Москвы в -

Петербург.

Наконец, выехали на Невский. Смерклось. Дул ветер. Сырые стены домов уже освещены были огнями в окнах.

* * *

Он обнял в Петербурге братьев — бывших Вавычку и Ашичку: Льва и Ираклия. Красавец Ираклий — гордость семейства, будущий губернатор Казанский, сенатор и генерал, и красавец Лев — будущий помещик села Осиновка и le roi du rire — оба пока хрупкие темноволосые юноши, наверное, не вполне уразумевшие сначала, как им должно обращаться с братом, старшим их не просто на несколько лет, а на двухлетний опыт изгнаннической жизни.

* * *

В Петербурге он обнял своего друга — Креницына-младшего [Александра.], поэта и квилка. Старшего Креницына [Павла.] по окончании корпуса, еще в марте 818-го года, определили в службу в Глуховский кирасирский полк. Креницын-поэт все еще одолевал курс наук в Пажеском корпусе, и конца этому одолению не предвиделось; шел шестой год его там заключения, и ему скоро исполнялось 18 лет. Учителей и гувернеров он презирал, а верным товарищем его был лейб-драгунский прапорщик Александр Бестужев, будущий знаменитый критик 819-го года, разбивший тогда в пух Катенина и Шаховского, а потом издатель "Полярной звезды" и блестящий Марлинский, сосланный за 14-е декабря и сраженный чеченской пулей. (О квилках он впоследствии скажет: "Если же в Пажеском корпусе существовало означенное общество, то, верно, цель его не стремилась далее стен корпуса, ибо голова Креницына была слишком слаба, чтобы замышлять что-либо важнее". Не ведаем насчет головы Креницына-квилка, но знаем, что язык Бестужева ядовит был всегда.)

"При виде подлеца не сохраню молчанье, лесть — в краску приведу, распутство — в содроганье!" — восклицал вослед Ювеналу Креницын-поэт, еще не переживший выключки из корпуса и отдания в солдаты. Скоро, скоро и он пойдет по пути, проторенному Боратынским, и они сравняются опытом. Сейчас — нет. Сейчас друг Креницына, хотя старше его всего на год, на полжизни опытнее: О милый! я с тобой когда-то счастлив был! Где время прежнее, где прежние мечтанья? И живость детских чувств, и сладость упованья! — Все хладный опыт истребил. Узнал ли друга ты? — Болезни и печали Его состарили во цвете юных лет; Уж много слабостей тебе знакомых нет, Уж многие мечты ему чужими стали! Рассудок тверже и верней, Поступки, разговор скромнее; Он осторожней стал, быть может стал умнее, Но верно счастием теперь стократ бедней. Не подражай ему! Иди своей тропою! Живи для радости, для дружбы, для любви! Цветок нашел — скорей сорви! Цветы прелестны лишь весною! Я легковерен был: надежда, наслажденье Меня с улыбкою манили в темну даль, Я встретить радость мнил — нашел одну печаль, И сердцу милое исчезло заблужденье.

Что ж! друг Креницына еще не дошел до середины своей жизни, но уже жизнь его разделилась на две неровные части, делая его в собственных глазах элегическим героем… Лет через десять, когда элегии выйдут из моды и появится словечко романтизм, таких героев станут называть романтическими: Следы мучительных страстей, Следы печальных размышлений Носил он на челе; в очах Беспечность мрачная дышала, И не улыбка на устах, Усмешка праздная блуждала.

* * *

Мы не сами изобретаем себе роли, — получая назначенные нам судьбой, однако сами оформляем их, исходя из того, кто наш зритель — друг, возлюбленная, маменька, баталионный командир или кто еще. Конечно, во всякой роли мы играем самих себя, облекая склонности своего внутреннего бытия в заданные жизненным спектаклем способы поведения. Всегда существует опасность слиться с ролью — не себя в ней выразить, а сделать свою жизнь воплощением какой-нибудь роли, ибо каждая из них имеет неизъяснимую способность подчинять нас себе, поглощая нашу единственность. Этому немало помогают и наши зрители, желающие придать нашему образу в своих глазах четкие контуры законченного портрета. Быть всепокорнейшим сыном, нежно любящим братом, мстителем-разбойником, элегическим стихотворцем, романтическим героем, повесничающим проказником, Чайльд Гарольдом или Гамлетом — нетрудно. Трудно стать после всего этого самим собой, и только немногим удается неповторимо выразиться в уже готовых жизненных амплуа. Еще более немногим дано из разных своих ролей выстроить некую одну, похожую, конечно, на многие, но даже при беглом взгляде — единственную. Такое бывает не часто, и тогда из нескольких нарицательных ролей складывается одна, собственная, имеющая единственное название; Наполеон, Суворов, Байрон или Вольтер — недаром образцы для подражания, они оформили свои жизни в роли, не общие для рода; не они повторили — за ними станут повторять. Не тщеславие их делает такими, а чувство собственного достоинства. Оно дает им силы в борьбе с судьбой за свое имя и за свободу выбора своего отдельного пути.

Однако риторическими рассуждениями нельзя помочь другому в его тяжбе с судьбой за его имя и за его свободу. Поэтому оставим риторику. Боратынский в Петербурге. Он только что вернулся сюда и, кажется, нашел для первых шагов в своем новом бытии ту форму, которая более других соответствует ныне его внутреннему состоянию, — преждевременную старость души, элегическое уныние и горькую усмешку над жизнью. Он уже пишет элегические стихи и готовыми жанровыми формулами осмысляет свою судьбу.

Но не забудем, с кем имеем дело. Даже если он никогда не прицеплял на спину Кристафовичу записку с бранным словом, были в его жизни и чердашные ужины, и разбойнические проказы. Только долговременные упражнения в унынии способны умертвить природную живость натуры. И вот уже горькая усмешка кажется скорее насмешливой улыбкой, взор не обжигает тоской, а горит, и на губах смех: Мы будем пить вино по гроб И верно попадем в святые: Нам явно показал потоп, Что воду пьют одни лишь злые.

Плохая эпиграмма. — Не по мысли, по исполнению. Дайте время — будут и хорошие. Он еще только начинает и не вполне уверен, что станет поэтом, а лучше даже сказать: совсем не уверен.

Он выбирает. Выбирает роль. Выбирает путь. Выбирает слова, беспорядочно теснящиеся в уме и не обретшие еще его собственного, боратынского смысла: Душа. Гармония. Поэзия. Идеал. Гений. — Бытие. Жизнь. Смерть. Гроб. — Юность. Неопытность. Сны. Опыт. Печаль. Старость. — Свобода. Судьба. Рок. Жребий. Удел. Доля. Закон. Цепи. — И проч. и проч.

Всем, с кем он видится, и всем, с кем он знакомится, бросается в глаза его бледное лицо, оттененное темными волосами, его мечтательная задумчивость, его горящий пламенем взор. Он еще не дошел до середины своей жизни и, как все в таком возрасте (Дельвиг — исключение), строен. Можно даже сказать, что он красив, ибо разве бывает некрасив влюбленный юноша? А он влюблен, и, кажется, бесперерывно. Счастлива ли его любовь? Кто его избранница? Не забывайте только, что любовь и обладание — не одно и то же, а всегда нечто исключительно редкое. И то и другое дает опыт, но такой разный, что блажен, кто сумел их соединить в одной женщине. В этом смысле Пушкину жить, видимо, легче, ибо его жизнь неделима: "прыгает по бульвару и по по утрам рассказывает Жуковскому, где всю ночь не спал… Но при всем беспутном образе жизни его, он кончает четвертую песнь поэмы". Пушкин весь — жадно, бешено, опрометью, мелькнул, сверкнул: никто о нем не скажет иного (Пушкин тоже исключение).