Белый кролик, красный волк - Том Поллок Страница 32

Знакомые карие глаза скользят по моему лицу.

— Ты не удивлен моему появлению, Питер.

— Не удивлен? Ну, тебе ли не знать.

— Возраст, — говорит она сухо, словно выносит обвинение. — Номер дома. Не бог весть какое описание, но рано или поздно…

Она замолкает, — видимо, слишком злится, чтобы продолжать, и я перехватываю инициативу.

— Рано или поздно, — говорю я, — те, на кого ты работаешь, поймут, что ни один парень, соответствующий этому описанию, никогда не приближался к юбке моей сестры, и тогда они всё поймут.

— Да.

— Поймут, что ты их обманула, ради меня.

— Так это что, черт возьми, была ловушка? — шипит она, широко распахнув глаза, и она так близко, что я почти могу сосчитать крошечные капилляры.

Я не отвожу взгляд.

Ты их обманула ради меня. С тех пор как я встретил тебя, Ана, все было с точностью до наоборот. Злись сколько хочешь, но это тебя никуда не приведет. Теперь читай это в моих мыслях, если угодно.

— Это моя семья, Питер, — говорит она умоляюще. — Он мой отец.

Я не сразу ее понимаю, а потом…

Мой отец. Я боюсь своего отца. Это были одни из первых слов, что она мне сказала.

Ана — так она себя назвала. Ана Блэк. А чуть раньше этим бесконечным днем мы ехали в машине, и Рита разговаривала по телефону со своим боссом, человеком по имени Генри Блэк, и Рита сказала: «Если бы на его месте была ваша дочь, вы бы предпочли, чтобы я бросила ее одну на морозе?»

— Ты — дочь здешнего босса?

Она сухо кивает.

— Тогда зачем ты мне помогла? Ты знала, что я скрываю. Почему не рассказала им?

Она пронзает меня свирепым взглядом, но не находит того, что ищет, и принимается разглядывать все вокруг: краску, паутину — что угодно, лишь бы не смотреть на мое лицо. Пальцами она тянется к манжетам перчаток. Даже когда она наконец заговаривает, она не дает ответа.

— Они уже что-то подозревают. Параметры поиска слишком расплывчатые, чтобы совсем не дать результатов, но ни одно из совпадений не выглядит многообещающим. — Она размахивает перед моим носом блокнотом в твердой обложке. — ЛеКлэр отправила меня узнать, не станешь ли ты разговорчивее, если мы тебя накормим.

Она кивает на магазинный сэндвич с ветчиной и сыром и бутылку воды на подносе у двери. Поднос, видимо, всунули в чулан, уже когда она вошла. Желудок хищно рычит: с завтрака, которым меня все равно вырвало, прошло уже много времени. Я бросаюсь к еде.

— ЛеКлэр? — спрашиваю я, запихивая в себя резиновый хлеб.

— Кэролин ЛеКлэр, заместитель директора. Она представилась тебе своим внешним именем, — она неопределенно машет рукой. — Сандра, Памела, Джессика…

— Рита? — восклицаю я, и крошки летят во все стороны. — Рита — гребаный заместитель директора?

— Папина правая рука, — подтверждает она натянутым голосом. — И судя по взгляду, которым она меня наградила, когда велела расспросить тебя об этом таинственном парне, думаю, она не верит ни единому твоему слову.

— Так почему бы тебе не прочитать ее мысли? — спрашиваю я. Поверить не могу, что говорю это как само собой разумеющееся, но я так окосел от сегодняшних сюрпризов, что больше не чувствую шока. — Ты ведь этим занимаешься?

— Я не умею читать чужие мысли, Питер, — она угрюмо смотрит на меня. — Только твои.

Воцаряется тишина, слышно только капающую трубу.

— Я зеркало, только очень мутное. Я чувствую чужие желания, страсти, эмоции. Но мне нужно досконально изучить человека, чтобы эти чувства выстроились в мысли. Ты…

Она останавливается и буквально не позволяет себе закончить фразу. Ее зубы впиваются в губу так сильно, что я удивляюсь отсутствию крови. Затем она добавляет:

— Ты не представляешь, как тебе повезло. Иметь в своей жизни человека, который так хорошо тебя знает.

— Я думал, что хорошо тебя знаю.

Ее лицо покрыто паутиной тени, но я все равно замечаю блеск слез в уголках ее глаз.

— Хотелось бы.

В помещениях у нас над головами стучат клавиши, и компьютерная мощь немыслимого для меня масштаба кипит и клокочет, подтачивая немногое оставшееся нам время. Я должен выбраться из этой гробницы с фанерными полками. Я должен найти Бел. Я должен сделать это сейчас…

И все же…

За человеческую мимику отвечают сорок две мышцы, и все сорок две в ее лице говорят мне, чтобы я сейчас не торопился.

Сердце колотится где-то в горле.

— Тогда расскажи, — прошу я.

— Что рассказать?

— Все: что с тобой случилось, как ты сюда попала.

Она смотрит на меня.

— Хочешь, чтобы я узнал тебя настоящую? — уговариваю я. — Тогда расскажи мне про нее. Только начни сначала.

Она смотрит на меня недоверчиво, но я помню этот взгляд: в нем читается и надежда. Так она смотрела, когда я рассказал ей об АРИА.

— Я не знаю начала, — говорит она медленно, неохотно, но, главное, она говорит. — Все началось еще до моего рождения. Но, насколько я сейчас понимаю, всем сотрудникам было отправлено электронное письмо следующего содержания: «Нужны добровольцы, ожидающие детей». В чем суть? Родители получали шанс резко повысить эмоциональный интеллект ребенка, вплоть до рождения полноценного эмпата.

Она иронически отвешивает поклон.

— Дай угадаю, — говорю я. — Глава британской разведки не смог упустить такую возможность?

— Не путай причины и следствия, Питер, — цыкает она. — Ты меня удивляешь. Думаешь, я такая, потому что мой папа — главный? Папа главный потому, что я — такая. Это шпионское гнездо. Двойные агенты на каждом шагу. Мы существуем, чтобы искать рычаги давления, которые можно использовать, чтобы подчинять волю людей. И все здесь полно неопределенности, пронизано сомнениями и догадками: знают ли они, что мы знаем, что они знают? — и прочая невеселая, тревожная дрянь. А потом появляется маленькая Ана, способная распознать ложь с расстояния в сто шагов, способная почувствовать самые искренние, темные, спрятанные за семью замками желания «клиента», просто находясь с ним в одной комнате…

Она умолкает, глядя мимо меня. Думаю, она даже не видит меня больше, поглощенная своими воспоминаниями, которые меняют ее прямо сейчас, пока она вспоминает.

— Я — самый ценный актив этой фирмы, и чуть ли не с того самого дня, как я впервые заговорила, папа взял меня в оборот.

Она закусывает щеку изнутри, словно хочет прожевать в ней дырку, с той же остервенелой интенсивностью, с которой моет руки.

— Я не