Мустай Карим - Долгое-долгое детство Страница 33

Тот бычок нашелся.

Как раз подошла пора жать рожь, и мы на радостях затеяли "помочь" созвать. На печке две бочки браги с урчанием бродят. На мясо к застолью этого бесприбыльного бродягу-двухлетку назначили. На обед решили наварить три большие чаши-тепени медового катыка. Много белого хлеба напекли.

"Помочь" в жатву - сама по себе целый праздник. Весь день с жаром, ладно-дружно работают люди, а вечером одним большим застольем садятся во дворе. Мяса наедаются, шурпу хлебают. Мужчины постарше и женщины побойчее брагу пьют, джигиты же и девушки и без браги навеселе. Какойнибудь песенный охотник, вроде Сухорукого Кашфул-лы, затянет:

Мы соседям помогали:

Ты да я снопы вязали.

В дом к тебе спешат сваты,

Вместе будем я да ты!

В песне той своя премудрость есть. Сноровистая да работящая девушка после "помочи" в цене-достоинстве быстро поднимается. Чаще и старухисвахи, из чулка правую штанину выпустив, к ней в дом наведываются. На "помочь" зовут с выбором: чтобы днем в работе был толк и вечером за столом не оплошал. Попасть на "помочь" за почет считается. Конечно, есть и такие беззастенчивые, что и приглашения не ждут, сами являются.

Дня за четыре-пять за вечерним чаем мы перебрали соседей, родню, прикинули, кого позовем. Счетное дело я вел.

- Марагиму, наверное, скажете? - спросила Старшая Мать.

- У него... жена заболела, кажется, - сказал мой Старший брат Салих.

- Сам придет.

На листке бумаги, где я вел счет, прибавилась еще одна палочка.

- Соседей никого не обошли? - спросил отец.

- Галляма только. Все равно Хамза-молчальник из своей берлоги не вылезет, - сказал мой Самый Старший брат Муртаза.

- Придет не придет, а позвать надо. Сосед ведь. Обиды чтобы не осталось.

Я еще две палочки поставил. На том - вассалям, конец.

С восходом солнца у наших ворот кишмя кишел народ. Блестя серпами на плечах, пришли все. И Маратам тут, и Ак-Йондоз, и Хамза. Даже дветри "мерзлые ноги" здесь же топчутся. Тех, кто на меджлис* без приглашения приходит, у нас "мерзлой ногой" кличут.

Близкие родичи, как заранее уговорились, на подводах приехали. Пешком долго пришлось бы идти. В этом году наше ржаное поле далеко. Да и негожее это дело, на страдную "помочь" пешком ходить. Не солидно.

1 Меджлис - собрание, сборище.

Я, понятно, за теми двумя посматриваю. Друг к дружке не льнут, друг друга не избегают. Ак-Йондоз с девушками судачит, они быстро-быстро поговорят и прыскают потихоньку. Чуть поодаль, зажав под мышкой свою гармонь с бубенчиками, стоит Марагим, с моим братом Муртазой о чем-то говорят. И будто никто на Девичью Гору не поднимался, с птичьим посвистом "чьють-чуть" не целовался... Совсем другие люди. Даже обидно. Неужто я в ту ночь другого мужчину с другой женщиной видел? Но не я один на них так испытующе посматриваю. То с одной стороны взгляд сверкнет, то с другой, то на него, то на нее.

На телеге, запряженной серым мерином, выехал со двора отец.

- Ну, в добрый час! Тронулись! - сказал он. - Рассаживайтесь по телегам. Девушки, кто самая красивая, кто самая работящая, - ко мне садитесь! Телега моя, песни ваши.

Поднялась суматоха. Девушки да сношки-молодушки от телеги к телеге с гомоном носятся. Одна с подружкой закадычной хочет сесть, другая с соседкой, третья со свойственницей. Да еще и возница, видите ли, не люб: тот, дескать, не кудряв, у того жена ревнива, у этого нос кривой. Для смеха чего не придумаешь. Наконец, после изрядной суетни, девушки расселись. Джигиты, кто на какой телеге и с кем рядом поедет, разобрались быстро. Женщины и мужчины постарше уселись в оставшиеся подводы.

- Видно, агай, нет меня пригожей, нет меня работящей, - сказала, садясь на отцову телегу, на весь аул известная своей неряшливостью чернолицая рябая Ниса-апай. Какой родней она нам приходится, я не знаю. Ей пол-аула родня.

- Давай, давай, Ниса! - поддержал ее отец. - И рябая сердце жжет.

- А то! - И она улыбнулась, показав мелкие белые зубы. Стоит ей только улыбнуться - все! - совсем другое лицо становится: глядеть не наглядеться.

- Говоришь, так договаривай, - повернулась она к отцу. - У белянки в сердце лед, у чернявой - уголек.

Я тут же взглянул на Ак-Йондоз - белая она или черная? И не белая, оказывается, и не черная.

Тронулись первые подводы. Все давно расселись. Только трое стоят в нерешительности, будто растерянные чем-то: Хамза, Ак-Йондоз и Марагим. Вот Марагим быстро повернулся и впрыгнул в телегу моего брата Муртазы.

- В карету с красивыми нас не возьмете ли? - игриво сказала нам АкЙондоз. Такая игривость ей, которая "ради щепотки счастья страданий ношу несет", совсем не пристала. Этого я не одобрил. Отец завернул мерина к ней, рукоятью кнута разворошил сено, чтоб ей было мягче сидеть. Хамза то ли не заметил, то ли сделал вид, что не заметил, прямо на уготовленное место сам плюхнулся. Нахальное отродье! АкЙондоз вышла на другую сторону телеги. Ниса-апай протянула ей руку:

- Айда, лебедушка, ко мне! Пусть скажут: "Две красивые рядком пришлись". Мы им не чета. Ну, сонный мерин! - она ткнула Хамзу в ребро.

Ак-Йондоз села спиной к мужу, на самый грядок телеги. Серый наш вздрогул и рванул вперед. От толчка взметнулись в белых чулках, в белых лаптях ноги Ак-Йондоз, и она чуть не вывалилась из телеги. Ладно, за грядок успела ухватиться. Последним на задок телеги вскочил я. Передние лошади уже рысью пошли. Едем молча. И речистая Ниса-апай, и быстрый на шутку отец что-то притихли. От Хамзы, от этой "глуши дремучей", и ждать нечего.

Уже возле околицы Марагим растянул свою гармонь. Я бросил быстрый взгляд на Ак-Йондоз. Чувствую я, для нее одной гармонь свою песню льет. Наверное, и сама Ак-Йондоз это чует. Густой румянец вспыхнул на ее щеках. Вспыхнул 'и погас. Гармонь ифает. Но никто вслед за ней песни не заводит. На нашей улице, когда на работу едут, петь, рот задрав, не в обычае. Вот когда с работы едешь - пой сколько угодно. Это только с улицы Трех Петухов народ ко времени и не ко времени, словно куры, квохчут, петухами заливаются. Мы приличие знаем, манеры сохраняем. Сохранили!.. Вон одна уже визгом своим брызнула, песню завела. К ней еще два-три голоса присоединились. Рано же у этих задор проснулся! И чем громче становится песня на первых подводах, тем больше сгущается какое-то уныние в нашей телеге. Грустная тень все застилает лицо Ак-Йондоз, застилает.

...Спиной к спине, как два истукана, молча, словом не перемолвясь, ехали Хамза и Ак-Йондоз - и никаких особо тяжелых мыслей тогда, на задке телеги, у меня не вызвали. Если у Хамзы вся натура такая, что поделаешь? Не лопатой же слово изо рта выворачивать. Хорошо, хоть впереди с песней едут. За ними и мы тянемся. До ржаного поля мы в тот раз быстро доехали. Дорога не больно длинной показалась. Но вот сейчас подумал я о жизни этих двоих, и вдруг дрожь охватила душу. Неужто они вот так, безмолвно, спиной к спине, по двум сторонам чужой телеги и всю дорогу жизни проехали? Хорошо хоть, если впереди какая-то песня зовет. А если и ее нет, если и она умолкла...

Наши наделы ржи по всему полю разбросаны: здесь десятина, там четвертина, тут осьминник. Потому и "по-мочники" разделились: одни к Заячьему Наделу пошли, другие на берегу Барсуана остались. До полудня порознь, каждый на своих наделах жали, а в полдень все вместе на берегу Барсуана собрались. Здесь край угодий нашего аула, за Барсуаном уже чужие земли начинаются.

На обед были медом заправленный катык и юаса. Юасой мы белый круглый хлеб называем. Застолье в "помочи" - это целое развлечение. Большие деревянные миски стоят, горы нарезанной юасы высятся. Вокруг каждой миски рассаживаются "помочники" и едят - только ложки мелькают. А замешкаешься, так и останешься голодным.

Когда поели, смех и розыгрыш начались. У одного ложку из рук прямо в миску вышибут, у другого, только рот разинет откусить, ломоть юасы выдернут. И все над раззявой хохочут. В этот раз выставили на потеху Сажиду с Трех Петухов, которая ложку щепоткой держала, и Хамзу-молчальника. Сажида, лишившись ложки, надулась и ушла от застолья. У Хамзы, разинувшего рот, чтобы побольше откусить, даже зубы лязгнули. Но он не удивился, только шмыгнул носом и потянулся за другим куском. У Ак-Йон-доз как давеча, по обеим щекам румянец пробежал. Я, помимо своей воли, за ними слежу, в дотошного наблюдателя превратился. Если даже взгляд от Марагима и Ак-Йон-доз отведу, то думы увести не могу. Приворожили меня эти двое!

Я себе медового катыка в ковш налил и тяну через соломинку. Так вкуснее, чем ложкой, сладость сильнее к языку льнет. Когда я вырос, поездил, увидел земли и когда в больших городах доводилось через соломинку коктейли тянуть, я всегда думал: наверное, эти лакомки премудрость сию у нас переняли. Смекнули. Ведь и хорошее перенять сметка нужна.

- Кажись, катык больно медов оказался. У Нисы вон губы слиплись... - сказал мой отец. - И голоса не подаст.

- Ничего, агай, вечером от жирного мяса разлепятся, - сверкнула мелкими зубами Ниса, - лишь бы мяса вдоволь было.