Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 1) Страница 33

Не все эти изречения нравились Климу, многие из них были органически неприемлемы для него. Но он честно старался помнить все, что говорил Томилин в такт шарканью своих войлочных туфель, а иногда босых подошв.

- Нет людей, которым истина была бы нужна ради ее самой, ради наслаждения ею. Я повторяю: человек хочет истины, потому что жаждет покоя. Эту нужду вполне удовлетворяют так называемые научные истины, практического значения коих я не отрицаю.

Однажды, придя к учителю, он был остановлен вдовой домохозяина, повар умер от воспаления легких. Сидя на крыльце, женщина веткой акации отгоняла мух от круглого, масляно блестевшего лица своего. Ей было уже лет под сорок; грузная, с бюстом кормилицы, она встала пред Климом, прикрыв дверь широкой спиной своей, и, улыбаясь глазами овцы, сказала:

- Извините - он пишет и никого не велел пускать. Даже отцу Иннокентию отказала. К нему ведь теперь священники ходят; семинарский и от Успенья.

Говорила она вполголоса, захлебываясь словами, ее овечьи глаза сияли радостью, и Клим видел, что она готова рассказывать о Томилине долго. Из вежливости он послушал ее минуты три и раскланялся с нею, когда она сказала, вздохнув:

- Вначале я его жалела, а теперь уж боюсь. Часто и всегда как-то не во-время являлся Макаров, пыльный, в парусиновой блузе, подпоясанной широким ремнем, в опорках на голых ногах. Двуцветные волосы его отросли, висели космами, это делало его похожим на монастырского послушника. Лицо обветрело и загорело, на ушах, на носу шелушилась кожа, точно чешуя рыбы, а в глазах сгустилась печаль. Но порою глаза его разгорались незнакомо Климу и внушали ему смутное опасение. Он вел себя с Макаровым осторожно, скрывая свое возмущение бродяжьей неряшливостью его костюма и снисходительную иронию к его надоевшим речам. Макаров ходил пешком по деревням, монастырям, рассказывал об этом, как о путешествии по чужой стране, но о чем бы он ни рассказывал, Клим слышал, что он думает и говорит о женщинах, о любви.

- Ты - что же, изучаешь народ?

- Себя, конечно. Себя, по завету древних мудрецов, - отвечал Макаров. - Что значит - изучать народ? Песни записывать? Девки поют постыднейшую ерунду. Старики вспоминают какие-то панихиды. Нет, брат, и без песен не весело, - заключал он и, разглаживая пальцами измятую папиросу, которая казалась набитой пылью, продолжал:

- Мне иногда кажется, что толстовцы, пожалуй, правы: самое умное, что можно сделать, это, как сказал Варавка, - возвратиться в дураки. Может быть, настоящая-то мудрость по-собачьи проста и напрасно мы заносимся куда-то?

Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.

"Думает - приехала", - догадывался Клим насмешливо, но и с досадой.

А Макаров задумчиво бормотал:

- Иногда кажется, что понимать - глупо. Я несколько раз ночевал в поле; лежишь на спине, не спится, смотришь на звезды, вспоминая книжки, и вдруг - ударит, - эдак, знаешь, притиснет: а что, если величие и необъятность вселенной только - глупость и чье-то неумение устроить мир понятнее, проще?

- Кажется, это из Томилина, - напомнил Клим. Макаров подумал, подымил папиросой.

- Все равно - откуда. Но выходит так, что человек не доступен своему же разуму.

Макаровское недовольство миром раздражало Клима, казалось ему неумной игрой в философа, грубым подражанием Томилину. Он сказал сердито и не глядя на товарища:

- Года через два-три мы перестанем думать об этих...

Он хотел сказать - глупостях или пустяках, но удержался и сказал:

- Так наивно...

Погасив папиросу о подошву своих сандалий, Макаров спросил:

- В дураки пойдем?

Затем, попросив у Клима три рубля, исчез. Посмотрев в окно, как легко и споро он идет по двору, Клим захотел показать ему кулак.

В субботу он поехал на дачу и, подъезжая к ней, еще издали увидел на террасе мать, сидевшую в кресле, а у колонки террасы Лидию в белом платье, в малиновом шарфе на плечах. Он невольно вздрогнул, подтянулся и, хотя лошадь бежала не торопясь, сказал извозчику:

- Тише.

Он даже несколько оробел, когда Лидия, без улыбки пожав его руку, взглянула в лицо его быстрым, неласковым взглядом. За два месяца она сильно изменилась, смуглое лицо ее потемнело еще больше, высокий, немного резкий голос звучал сочней.

- Море вовсе не такое, как я думала, - говорила она матери. - Это просто большая, жидкая скука. Горы - каменная скука, ограниченная небом. Ночами воображаешь, что горы ползут на дома и хотят столкнуть их в воду, а море уже готово схватить дома...

Вера Петровна, посмотрев на дорогу в сторону леса, напомнила:

- Ночами не думают, а спят.

- Там плохо спится, мешает прибой. Камни скрипят, точно зубы. Море чавкает, как миллион свиней...

- Ты все такая же... нервная, - сказала Вера Петровна; по паузе Клим догадался, что она хотела сказать что-то другое. Он видел, что Лидия стала совсем взрослой девушкой, взгляд ее был неподвижен, можно было подумать, что она чего-то напряженно ожидает. Говорила она несвойственно ей торопливо, как бы желая скорее выговорить все, что нужно.

- Не понимаю, почему все согласились говорить, что Крым красив.

Упрямство ее, видимо, раздражало мать. Клим заметил, что она поджала губы, а кончик носа ее, покраснев. дрожит.

- Большинство людей только ищет красоту, лишь немногие создают ее, заговорил он. - Возможно, что в природе совершенно отсутствует красота" так же как в жизни - истина; истину и красоту создает сам человек - Не дослушав его, Лидия сказала:

- Ты - постарел. То есть - возмужал. Вера Петровна встала и пошла в комнаты, сказав по пути излишне громко:

- Ты очень оригинально сказал о красоте, Клим". Оставшись глаз на глаз с Ладней, он удивленно почувствовал, что не знает, о чем говорить с нею. Девушка прошлась по террасе, потом спросила, глядя в лес:

- Отец ушел на охоту?

- Да.

- Один?

- С мужиком. С одним из семи, которых весною губернатор приказал выпороть.

- Да? - спросила Лидия. - Там тоже где-то бунтовали мужики. В них даже стреляли... Ну, я пойду, устала.

Спускаясь с террасы в маленькую рощу тонкостволых берез, она сказала, не глядя на Клима:

- А Люба взяла место компаньонки у больной туберкулезом девицы.

Ушла в чащу берез, оставив Клима возмущенным ее равнодушием к нему. Он сел в кресло, где сидела мать, взял желтенькую французскую книжку, роман Мопассана "Сильна, как смерть", хлопнул его по колену и погрузился в поток беспорядочных дум. Конечно, эта девушка не для такой любви, какова любовь Риты. Невозможно представить хрупкое, тонкое тело ее нагим и в бурных судорогах. Затем, вспомнив покрасневший нос матери, он вспомнил ее фразы, которыми она в прошлый его приезд на дачу обменялась с Варавкой, здесь, на террасе.

Клим сидел у себя в комнате и слышал, как мать сказала как будто с радостью:

- Бог мой, у тебя начинается лысина. Варавка ответил:

- А я вот не замечаю седых волос на висках твоих. Мои глаза вежливее.

- Ты рассердился? - удивленно спросила мать.

- Нет, конечно. Но есть слова, которые не очень радостно слышать от женщины. Тем более от женщины, очень осведомленной в обычаях французской галантности.

- Почему ты не сказал - любимой?

- И любимой, - прибавил Варавка.

Клим вспомнил слова Маргариты о матери и, швырнув книгу на пол, взглянул в рощу. Белая, тонкая фигура Лидии исчезла среди берез.

"Интересно: как она встретится с Макаровым? И - поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается - повысит ли это меня в ее глазах? Дронов говорил, что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать сказала о Макарове: по глазам видно - это юноша развратный. Мать все чаще начинает свои сухие фразы именем бога, хотя богомольна только из приличия".

Покачиваясь в кресле, Клим чувствовал себя взболтанным и неспособным придумать ничего, что объяснило бы ему тревогу, вызванную приездом Лидии. Затем он вдруг понял, что боится, как бы Лидия не узнала о его романе с Маргаритой от горничной Фени.

"Если б мать не подкупила эту девку, Маргарита оттолкнула бы меня, подумал он, сжав пальцы так, что они хрустнули. - Редкая мать..."

Лидия вернулась с прогулки незаметно, а когда сели ужинать, оказалось, что она уже спит. И на другой день с утра до вечера она все как-то беспокойно мелькала, отвечая на вопросы Веры Петровны не очень вежливо и так, как будто она хотела поспорить.

- Ты читала это? - осведомилась Вера Петровна, показывая ей книгу Мопассана.