Анатолий Рогов - Выбор Страница 33

Умный митрополит Варлаам смотрел на это снисходительно: главное, чтоб делал дело - переводил и исправлял книги. Тем более что за его работой он попросил следить Вассиана, направлять и помогать советами.

Но вокруг высокомерного хулителя всех и вся, совершенно естественно, стали кучковаться и хулители доморощенные: разные неудачники, опальные. В опале уже несколько лет был Берсень Беклемышев. Служивший по иноземным делам, он что-то не так устроил государю еще при взятии Смоленска, и тот, обозвав его смердом, прогнал прочь и даже отобрал подворье в Кремле, Беклемышевская башня была возле этого подворья. А Берсень, озлобившись, стал тоже поносить всех и вся. И у него был такой же приятель, митрополичий дьяк Федор Жареный, и они, конечно же, быстро спелись с Греком. И остальные его приятели, поклонники и ученики были такими же. Естественно, в их поношениях и обличениях было немало справедливого, но кому же приятно, когда его, пусть даже в чем-то и справедливо, корят, звонят о недостатках во всю Ивановскую.

Недовольство Максимом Греком росло и копилось. Тем более что и в его книгах обнаруживались и обнаруживались ошибки, искажения, многое очень трудно читалось.

Взошедший на митрополичью кафедру Даниил сразу же поручил ему перевести сочинения Феодорита, епископа Карского. А тот отказался, заявив, что для простого, малограмотного русского народа они могут быть опасны, но чем, так и не растолковал. Даниил все же велел переводить. Тот опять отказался, и повеление было отдано в третий раз, на что Максим ответил, что вообще неподвластен русскому митрополиту, так как тот незаконен.

И тут в Москву еще пожаловал турецкий посол, но не великий, близкий к султану человек, а плутоватый, глупый и еще более спесивый, чем Максим, грек Скиндер. Вел себя препоганейше, хотя был принят достойно, а укатив, поносил Русь и "великого князя людям великую срамоту чинил", то есть вовсю портил отношения Руси с Турцией, ссорил их. Пока же был в Москве, чуть ли не все свободное время проводил с Максимом Греком. Сдружились крепко.

Максима Грека заподозрили в измене, в натравливании Турции на Русь.

А он при розыске все свалил в основном на Берсеня Беклемышева: что это-де тот нещадно поносил и обличал все на Руси, в том числе великого князя и митрополита, говорил, что не ведает даже, есть ли такой вообще на Москве. И на Федора Жареного валил. На остальных.

В феврале двадцать пятого келейник Афанасий давал показания после Максима и добил Берсеня: "коли к нему придет Берсень, он нас вышлет тогда всех вон, а с Берсенем сидит долго один на один". Получалось, что остальные почти ни при чем, только "спирались меж себя о книжном", то есть в основном просвещались, спорили.

Вел суд сам Даниил. Помогал главный сподвижник во всем - епископ Крутицкий Досифей Забела.

В феврале же повелением Василия у Берсеня Беклемышева отсечена голова "у боярина своего на Москве-реке". А у Федора Жареного вырван язык, "у крестового дьяка". "А Муху велел в темницы заключити, на грекы же показал милость": Максим был сослан в Иосифо-Волоколамский монастырь. Савва Грек - в заточение на Возмище, келейник Афанасий - в Пафнутьев монастырь.

Вассиан уговаривал Василия не пятнать себя кровью - сколько лет уже не пятнался!

Но тот лишь делал вид, что слушает его по-прежнему.

* * *

В затененных углах, у заборов и стен лежали остатки серого, обтаявшего, ноздреватого снега, везде блестели лужи, земля была скользкой, липкой, вязкой, курилась видным густым сырым парком, но небо сияло такой пронзительной и чистой голубизной, такой бездонной глубиной без единого облачка, слепящее солнце грело так ласково и сильно, а воздух был так легок, прозрачен и духовит, что люди, тысячи, десятки тысяч людей, опьяненные им, глядели только в эту невероятную бездонную голубизну, не замечая, кто стоит на сухой, на плахах мостовой, а кто прилип или увяз в раскисшей земле, или грязном снегу, или вовсе торчит в луже.

И все улыбались друг другу, даже совсем незнакомые, весело перекликались, балагурили, смеялись - стоял общий мощный гул. Все были очень нарядно одеты. И все с темно-вишневыми или зелеными веточками вербы в руках, с нежными пуховыми сережками, которые, если приложить их к носу и губам, всегда так ласково и смешно щекочутся и так свежо, тонко и отрадно пахнут.

Весь Кремль-город был снаружи окружен сплошным, широченным, ярким, весело гудящим, колышущимся праздничным людским кольцом. Мальчишек и молодых парней полно висело и на деревьях, и на крышах ближних строений. Наверное, вся Москва была сейчас тут.

Свершалось ежегодное празднество Вербного воскресенья, шестого воскресенья великого поста, - торжественное шествие на осляти вокруг Кремля. Христос-то за пять дней до своей крестной смерти въехал в Иерусалим на осле, и народ иудейский приветствовал его ветками финиковых пальм или иерусалимской ивы. Пальм на Руси нет, но зато ивы-вербы полно. И ослов нет, и его в шествии заменял невысокий солово-серый конь, крытый парчовой попоной, а восседал на том коне митрополит Даниил в золототканой ризе и драгоценной митре, с животворящим крестом в одной руке и богатым, со сканью и каменьями, Евангелием в другой. Весь убор коня был тоже в узорном серебре, шитый шелками, с цветными кистями, а повод очень длинный, локтей в двадцать, и сами удила держал рукой митрополитов конюший старец, а уж повод рядом с ним с одной стороны митрополитов же дьяк, а с другой - государев думный дьяк Путятин Меньшой, а на три шага впереди середину повода держал именитый боярин воевода князь Щен, а еще на три шага впереди конец повода был уже в руках самого государя Василия Ивановича.

Выступали они очень медленно, торжественно, и одежды были на всех самые богатые и торжественные: на государе и на князе, как и на митрополите, почти все золототканое, в каменьях, на государе так еще и широкое ожерелье на плечах, сплошь в рубинах, лалах да опалах, а на голове шапка Мономаха, низанная дивными каменьями и увенчанная невиданной голубоватой жемчужиной размером с голубиное яйцо.

Все это сияло, сверкало, переливалось, полыхало, слепило и радовало и веселило не меньше, чем солнце и небо.

Вселенски могуче гудели все кремлевские и московские колокола. Дюжины две расторопных детей боярских, все в красном с серебром, расчищали в народе перед шествием путь и где не было больших луж и грязи, на дубовых плахах мостовых и на мостах через Неглинную расстилали цветные сукна, народ тут же забрасывал их ветками с серебристыми пушистыми сережками, по которым все и шествовали: следом за "ослятей" с восседавшим на нем Даниилом шли власти сотни две высших священнослужителей, тоже все, конечно, в самом нарядном и торжественном облачении, а за ними и сотни три знатнейших мирян.

Народ, завидя их, во всю мощь тысяч глоток кричал, пугая кремлевских птиц, тут же взмывавших стаями в небесную голубизну:

- Осанна в вышних, благословен грядый во имя Господне!

И следом многие столь же громогласно и радостно начинали петь:

- На престоле на небеси, на жребяты на земли носимый, Христе Боже, ангелов хваление и детей воспевание приял еси, зовущий Ти: благословен еси, грядый Адама воззвати.

Власти и знать эти слова тоже подхватывали и у Угловой башни, и у Неглинной, и когда поднялись к Никольским воротам.

У Даниила это уже было третье шествие на осляти, и он все выверил и отточил: и свою посадку, и выражение лица, которое маленечко подбелил, убрав излишнюю красноту, и поддерживание тяжелого Евангелия левой рукой, и благословение правой, с крестом, народа, и легкие кивки головы направо и налево на низкие поклоны и громкие крики-приветствия, и благоговейное воздевание очей к небу, будто ему там открывалось-виделось нечто не видимое больше никем. И вместе с тем Даниил все время подмечал очень многое, что происходило вокруг, даже сущие пустяки - это давно вошло в привычку. И теперь, когда по синим, зеленым и малиновым сукнам глухо постукивающий копытами "осля" вынес его наконец на плахи Красной площади, он увидел, что государь раз, два и три поворачивал голову на толпу вправо, по краю которой некоторые шли вровень с их шествием, в основном, конечно, ребятня, молодежь. А за Никольскими воротами и в четвертый раз посмотрел государь направо, и Даниил догадался, что это он на юную девку в сиреневом опашне с янтарными пуговицами и ярко-желтыми прорезями в рукавах. Не высокая и не низкая, совсем юная, она, однако, была уже в теле и удивительно двигалась, как будто вся змеилась, особенно длинная спина и зад. И, как многие другие, кланялась шествию, вернее, государю. Шла и кланялась. И он, видно, ей улыбнулся, потому что она вдруг поклонилась совсем низко и расцвела лицом, которое Даниил тоже в этот миг разглядел: скуластая, курносая, глазищи большие.

По завершении шествия в Успенском соборе была обедня, после нее у митрополита стол для властей, для Государя, его бояр и других лиц, участвовавших в торжественной процессии.