Путешествие вокруг дикой груши - Петер Надаш Страница 33

Ну хватит, сказал я себе, как человек, решивший покончить с дешевой комедией.

Я вынужден был понять, что послеобеденный сон от инфаркта меня не спасет. Но все же я не спешил — ведь я боялся не смерти, ее боялось разве что мое тело, я же просто не мог больше переносить боль и немыслимое удушье. Провода физических ощущений, надо думать, подключены туда же, где должно находиться и наше сознание. Но может ли оно оставаться здравым при такой боли. Я втайне надеялся, что если еще потерпеть, то судьба наградит меня быстрой смертью. И я избегу ненужного переполоха. Но все же я встал с дивана и медленно потащился по большой безвоздушной комнате, чтобы открыть окно. Это мне удалось. Мой «другой», который вместо меня опекал мое тело, хотел сделать еще две попытки, чтобы удостовериться в правильности диагноза. И действительно, с открытым окном воздуха стало не больше, а меньше. Пропорционально энергии, которая была затрачена на это движение.

Проблема была не в том, что мне трудно было дышать чаще или, при необходимости, глубже, это мне удавалось.

Я слышал собственное углубленное, быстрое, с хрипом дыхание.

Но в воздухе не было воздуха, вот в чем была проблема. Количество воздуха было неизменным, и этот факт мое сознание никак не могло объяснить. Воздуха было столько, сколько для нормального жизнеобеспечения было явно недостаточно. Отчего ситуация не становилась понятней. Чем напряженнее работали мои легкие, чем быстрей билось сердце, тем меньше мне доставалось воздуха. Это был совершенно новый опыт, можно сказать открытие. Я наблюдал за людьми на улице. Воздуха им хватало. Они и не замечали, что у них его ровно столько, сколько требуется для ходьбы.

Мой «другой» решил все-таки разобраться в этом непростом вопросе.

В желтой аптечке, в маленьком пузырьке ты найдешь несколько потемневших таблеток. Страх смерти, пробив брешь в сознании, позволил мне вспомнить об этом. Если они не подействуют, то нечего и к врачу обращаться. Дело было не в том, что предметы, явления, посторонние люди лишились в моих глазах реальности. Лекарство я без труда нашел и, как положено, поместил его под язык. Двойное зрение, человеку моей профессии совершенно необходимое, нередко вносило путаницу в мое восприятие, поэтому я всегда сохранял недоверие к собственным ощущениям. Под корнем языка расположен крупный кровеносный сосуд, vena lingualis, через стенку которого легко проникает сосудорасширяющий нитроглицерин. Не успела таблетка раствориться, как ее действие рассеяло все мои сомнения. Удушье ослабло, на поверхности жара больше не было ледяного панциря.

Боль осталась почти такой же.

Когда я взглянул на часы, было десять минут восьмого, это тоже вызвало изумление — выходит, что я проспал почти целый час.

Стал прощупываться пульс, но я решил, что лучше его не считать.

Пока достаточно воздуха, чтобы ощущать боль, пока я не потерял рассудок, возможно, удастся добраться до поликлиники на противоположной стороне улицы, где врач принимает до восьми вечера.

И здесь мы можем начать новую главу.

Уже в неотложке мне поставили капельницу, и машина, завывая сиреной, помчалась в больницу Св. Иоанна.

С помощью капельницы, дозируя различные препараты, больному пытаются купировать боль, снять страх, расширить коронарные артерии, закупорившиеся из-за тромбов и спазмов. Врачам за это можно сказать только спасибо. Хотя далеко не всегда можно предугадать, что станет причиной смерти — инфаркт или эта их терапия.

С точки зрения смерти разницы в принципе никакой, зато с точки зрения человеческой этики это вовсе не так.

На площади Москвы мы застряли, движение встало, и не было ничего утешительного в том, что посреди громадной автомобильной пробки из-за меня так отчаянно завывала сирена. У меня было впечатление, что сирена — излишество, ненужная крайность.

Пока сознание мое столь отчетливо, большой беды быть не может.

Когда в коронарных артериях замедляется кровоток, сердечная мышца начинает испытывать кислородное голодание. Меня сопровождала молоденькая докторша скорой помощи, которая всю дорогу рассказывала о себе, что-то объясняла — наверное, чтобы отвлечь меня. Врач не может бездеятельно смотреть на то, как умирает сердечная мышца. Ежедневно она должна сокращаться сорок тысяч раз, сжиматься и разжиматься, пока ты занят своими делами, даже не подозревая, что происходит в организме. Говорила она увещевательно-мягким тоном, боясь, как бы я не разволновался. Хотя ей как раз бросилось в глаза, что веду я себя угрожающе спокойно. Все идут как обычно, ты же тащишься среди них, еле переставляя ноги. Подобная перемена — более чем достаточная причина для треволнений. Совершенно посторонний человек объясняет, что происходит в твоей грудной клетке, самому тебе это невдомек.

Перейти на другую сторону улицы Тарнок оказалось непросто.

Хотя вроде бы весь мир полон воздуха, тебе нечего вдохнуть в легкие. Маневр этот так измотал меня, что, перейдя наконец через улицу, я вынужден был продолжать путь, держась за стены домов.

К счастью, никто этого не замечал. Или делали вид, что не замечают, чтобы не помогать. Милосердие вовсе не та услуга, которая может быть предоставлена всякому и в любое время. Вот ведь странное все-таки состояние — существование среди себе подобных.

Моя связь с остальными людьми фактически прервалась.

Произвольное чувственное восприятие оставляет следы в сознании лишь тогда, когда мы способны соотносить свой опыт с опытом других и в отрефлексированном виде откладывать его в памяти. Как бы то ни было, люди спешили мимо. В сплошном мраке человеческого равнодушия сознание перешло на режим экономии, поэтому я не могу толком вспомнить, как я добрался до поликлиники.

Чем больше требовалось усилий, тем больше сгущался мрак, и только когда я останавливался передохнуть, он мало-помалу рассеивался. Я видел, как догорает над родным городом теплый красный пыльный закат. Обладая системой самозащиты, сознание бережливо распоряжается остатками сил. В экстремальных ситуациях тело не может обременять сознание паникой, и страх смерти, который еще недавно предупреждал меня об угрозе физическому существованию, рассудительно отступил.

Передвигаться, держась за стены, было не так уж и глупо. Иначе я заблудился бы в густом, массивно сопротивлявшемся мраке. Дойти до конца пути было, конечно же, нелегко. Тащился я медленно, не проявляя особой нетерпеливости и не очень-то даже помня, откуда, куда, за какой такой надобностью я иду. При этом я еще ничего не сказал о боли, но о ней говорить нет смысла. Все зависит