Эмиграция, тень у огня - Дина Ильинична Рубина Страница 33

(В конце концов она повздорила с Анжелой и уехала, недоснявшись в последних трех эпизодах. Я, к тому времени совсем обалдевшая, вяло поинтересовалась, что станет с недоснятыми эпизодами.

— Да ну их на фиг, — отозвалась на это повеселевшая после отъезда склочной бабки Анжела. — Приедет укладчица, она всех уложит…)

В один из этих дней Анжела с гордостью сообщила, что музыку к фильму согласился писать не кто иной, как сам Ласло Томаш, известный композитор театра и кино.

Дальше следовала насторожившая меня ахинея: будто бы Ласло Томаш, прочитав наш сценарий, пришел в такой восторг, что, не дождавшись утра, позвонил Анжеле ночью.

— Не веришь? — спросила Анжела, взглянув на мое лицо. — Спроси сама. Он приезжает сегодня и в три часа будет на «Узбекфильме».

Мы околачивались на студии — подбирали костюмы, смотрели эскизы Вячика к фильму. Основной его художественной идеей была идея драпировки всех объектов. Всех.

— Драпировать! — убеждал он Анжелу. Это было единственное трудное слово, которым он владел в любом состоянии. — Драпировка — как мировоззрение героя. Он — в коконе. Весь мир — в коконе. Складки, складки, складки… Гигантские складки неба… гигантские складки гор…

— Слушай, где небо, где горы? — слабо отбивалась Анжела. — Главный герой — следователь милиции. Маратик не захочет драпироваться.

Между тем было, было что-то в этой идее, которой посвятил свою жизнь Вячик. В первые дни Анжела, обычно подпадавшая под очарование творческих идей свежего человека, дала ему волю. И наш художник всего за несколько часов до неузнаваемости задрапировал дом главного бухгалтера: развесил по стенам, по люстрам, по стульям какие-то дымчатые прозрачные ткани. Все эти воздушные шарфы и шлейфы колыхались и нежно клубились в струях сквозняков. А поскольку левое крыло дома осталось обитаемым и по двору время от времени сновали какие-то юркие молчаливые женщины — дочери, невестки, жены бухгалтера, — то все это сильно смахивало на декорации гарема.

Правда, в первый день съемок, примчавшись на гремящем мотоцикле, Маратик навел порядок на съемочной площадке. Он посрывал все драпировки мускулистой рукой каратиста, покрикивая:

— Оно по голове меня ползает! Я что — пидорас, что ли, в платочках ходить?

И директор фильма Рауф успокаивал полуобморочного Вячика:

— Кабанчик, ну не скули — какой разница, слушай — тряпка туда, тряпка сюда… Все спишем, кабанчик!

В три мы спохватились, что забыли позвонить на проходную, заказать пропуск для Ласло Томаша, а на проходной сидел-таки вредный старикашка. Вернее, он не сидел, а полулежал за барьером на сдвинутых стульях, накрытых полосатым узбекским халатом, и весь день пил зеленый чай из пиалы. Старик то ли притворялся, то ли действительно находился в крепкой стадии склероза, только он совсем не помнил лиц, ни одного. Он не помнил лица директора студии. Но обязанности свои помнил.

По нескольку раз в день он заставлял демонстрировать бумажку пропуска или красные членские книжечки творческих союзов.

Выскочишь, бывало, за пивом — проходная пуста. И вдруг на звук твоих шагов из-за барьера вырастает, как кобра, на длинной морщинистой шее голова старикашки: «Пропск!»

Ну, покажешь членский билет, чего уж… Бежишь назад с бутылками пива — над барьером проходной опять всплывает сморщенная башка, покачивается: «Пропск!» Етти твою, дед, я ж три минуты назад проходил! Нет, хоть кол ему на голове… «Пропск»!

Так что Анжела попросила меня спуститься, вызволить на проходной Ласло Томаша.

Я сбежала по лестнице, пересекла виноградную аллею узбекфильмовского дворика. Навстречу мне шел высокий человек в очках, с крючковатым маленьким носом.

— Вы — Ласло? — спросила я как можно приветливей. — Ради бога, извините, мы забыли заказать пропуск. Вас, наверное, охранник не пускал?

Он внимательно и сумрачно глянул на меня сверху. Производил он впечатление человека чопорного и в высшей степени респектабельного; назидательно приподняв одну бровь, отчего его маленький крючковатый нос стал еще высокомернее, он сказал:

— Вехоятно, собихался не пускать… Но я его схазу выхубил. На всякий случай.

(Одновременно он и грассировал, и по-волжски окал. Так бы мог говорить Горький-Ленин, если б был одним человеком).

— Как?.. — вежливо переспросила я, полагая, что ослышалась. В конце концов, Ласло был венгром и в Союзе жил только с 65-го года.

— Да так… Саданул сапогом по яйцам и — будь здохов, — пояснил он, не меняя назидательного выражения лица. — Вон он, валяется квехху жопой. С кем имею честь столь пхиятно беседовать?

— Я автор сценария, — пробормотала я, косясь в сторону проходной, где и правда старик охранник неподвижно лежал (как всегда, впрочем) на сдвинутых стульях.

После этих моих слов Ласло Томаш повалился мне в ноги. Лбом он крепко уперся в пыльную сандалию на моей правой ноге и замер. Я в оторопи смотрела на его шишковатую плешь, окруженную легким седоватым сорнячком, и не могла сдвинуть ногу, к которой он припал, как мусульманин в молитвенном трансе.

С полминуты длилась эта дикая пантомима, наконец Ласло вскочил, поцеловал мне руку и стал говорить, как ему понравился сценарий, какие в нем легкие, изящные диалоги и прочее — вполне приятный и светский, ни к чему не обязывающий разговор. На мгновение я даже подумала, что все мне привиделось.

— Вы… вытрите, пожалуйста… вот здесь, — пролепетала я, показывая на его лоб с грязноватой плетеночкой следа от моей сандалии.

За те три минуты, в течение которых мы поднимались по лестнице и шли по коридорам студии, я успела узнать, что Ласло — последний венгерский граф Томаш, что он расстался с женой, не сумевшей родить ему сына, который бы унаследовал титул, что недавно он перешел из лютеранства в православие и нынче является монахом в миру; что ленинградский Кировский театр готовит к премьере его новый балет «Король Лир», и нет ли у меня с собой какой-нибудь крепящей таблетки, поскольку с утра у него — от дыни, вероятно, — сильнейший понос.

Через полчаса мы сидели в маленькой студии и смотрели куски отснятого материала: кадр — бегущий куда-то Маратик, кадр — немо орущий в камеру Маратик, кадр — довольно профессионально дерущийся Маратик; два-три кадра, в которых старая хрычовка Меджиба Кетманбаева небрежно отрабатывала свою народную ставку в немой сцене с внуком — Маратиком, и несколько долгих кадров вышагивания по коридорам из милиции Маратика, задушевно (беззвучно, разумеется) беседующего с артистом Театра Советской Армии.

Когда зажегся свет, я услышала тяжелый вздох Толи Абазова.

— Гениально! — твердо и радостно проговорил Ласло Томаш. — Поздхавляю вас, Анжела! Поздхавляю всю съемочную гхуппу! Это будет лента года. Я напишу очень хогошую музыку. Я уже слышу ее