М Пришвин - Мы с тобой (Дневник любви) Страница 34

пусть светопреставление, пусть "провались все", но мы все-таки будем жить и жизнь прославлять.

Любовь такая не эгоизм, и, напротив, жизнь потому гибнет, что она -эгоизм, а любовь эта -- свидетельство возможности жизни иной на земле. Это есть каждый раз попытка осуществления своими средствами человеческих возможностей обнять собою небо и землю.

Сейчас, в ранне-утренний час, моя любимая спит, и я один думаю, но я знаю, что я не один, что мне стоит подойти к ее постели, разбудить, и она проснется и подтвердит действительность того самого, что в моем одиночестве исходило бы тоской или, в лучшем случае, сказкой.

Сегодня мы пришли в бор, я положил голову ей на колени и уснул. А когда проснулся, то она сидела в той же позе, как при моем засыпании, глядела на меня любящими глазами, и я узнал в этих глазах не жену, а мать. Такую настоящую мать, какой у меня никогда не было.

-- Моя мать,-- сказал я,-- была деловая, она за нескольких мужчин делала работу, я ее как мать, как женщину в детстве не чувствовал. Впервые это я в тебе нахожу.

-- А я же есть мать, знаю по чувству своему, только каждый хочет быть моим собственником, и это отравляет мне жизнь.

Иногда я думаю, глядя на Л., что она гораздо больше того, что я способен открыть в ее существе. Сегодня, когда я лежал у нее на коленях, мне стало вдруг понятно: это существо больше моего охвата и больше всего и лучше всего мне известного, это существо -- Мать".

Запись через шесть лет: "Как Л. проста в своей сущности, и как трудно было всем из-за этой простоты ее понять, только я один ее понял, и она стала мне матерью. В том и была ее непонятная простота, что она была мать без детей".

Через одиннадцать лет: "Свое исключительное призвание к материнству Л. поняла про себя как христианский аскетизм (а оно так и есть: чувство материнства есть живой аскетизм). С таким составом души она полюбила настоящего призванного аскета. Тем она и его сбила с пути и еще больше сама пострадала. После всего я заменил ей ребенка. Нетронутое ее материнство обратилось на меня, и у нас вышла необыкновенная любовь. Теперь она мать в 51 год, а я ее ребенок в 78 лет. Чего только не бывает на свете между людьми!"

Новая вещь будет называться "Теплая капель". "Березовый сок", "Зерна", "Посев семян", "Следы" -- так мы придумывали название, и, наконец, нашли: "Капель" -- слово Лялино; "теплая" -- мое.

Капля -- это проходящее мгновение действительности, всегда оно правда, но не всегда верной бывает заключающая ее форма: сердце не ошибается, но мысль должна успеть оформиться, пока еще сердце не успело остыть. Чуть опоздал -- и потом не можешь понять, хорошо написано или плохо. Я долго учился записывать за собой прямо на ходу и потом записанное дома переносить в дневник. Только в последние годы эти записи приобрели форму настолько отчетливую, что я рискую с ней выступить...

Я не первый, конечно, создатель этой формы, как не я создавал форму новеллы, романа или поэмы, но я приспособил ее к своей личности, и форма маленьких записей в дневник стала, быть может, лучше, чем всякая другая моя форма.

Знаю, что не всякого читателя заинтересует моя "теплая капель", и в особенности мало она дает тому, кто в словесном искусстве ищет обмана, забвения от действительной жизни. Но что делать -- всем не угодишь, я пишу для тех, кто чувствует поэзию пролетающих мгновений повседневной жизни и страдает, что сам не в силах схватить их".

Наш дом

"Закончили период внешней борьбы, и начинается внутреннее строительство. Бывает теперь, берет оторопь: спрашиваешь в тревоге себя:а что, если это чувство станет когда-нибудь остывать и вместо того, как теперь все складывается по нашему сходству, все будет разлагаться по нашему различию? Я спросил ее сегодня об этом, и она сказала:

-- Не хочу думать, отбрасываю. Если мы не остановимся, мы никогда не перестанем друг друга любить.

-- Да и намучились мы,-- сказал я,-- довольно намучились, чтобы искать чего-нибудь на стороне.

В лесу Л. на солнечной полянке работала обнаженной над моими рукописями, и я увидел в ней девочку лет шестнадцати, и мне открылся весь секрет ее прелести: она -- эту мечту шестнадцатилетней девочки сохранила в себе до сорока лет.

Чудо уже в том, что в женщине могла сохраниться эта девочка. Сохраненность детства и есть источник ее привлекательности и свежести души. Напротив, практичность женщины нас отталкивает. В таком же отношении находится культура и цивилизация.

Приехал Раз. Вас. Он почти сорок лет знает меня, а дальше "Пана" во мне не ушел. Л. знает только 4 месяца и куда дальше ушла. Почему это?

Никогда не был и не мог быть с ним откровенным, но он вошел в мою жизнь непрошеный и занял в ней какое-то неподвижное положение вроде энциклопедического словаря.

Немцы подошли к Сене. Р. В-чу неприятно, и Л. тоже перешла на его сторону. Р. потому за французов (мне кажется), что они теперь против нас, как в ту войну стоял за немцев, потому что они были против нас ("хуже нас никого нет"). А Л. потому против немцев теперь, что они победители и ей жалко французов.

Я же, как взнузданный стоял за Германию. Но, в сущности, я стоял за Германию по упрямству, по чепухе какой-то. А на самом деле единственное существо, за кого я стою,-- это Л. Я дошел в политике до этого: "заЛ.". И мне вовсе не совестно, потому что довольно было всего,-- будет, пора! не за Германию, не за Англию, не за Америку, за одну-единственную державу свою -за Любовь.

Работали в лесу до обеда. Начали материалы разбирать по отделам. Вечером долго бродили в лесу. Возвращались по лесной дороге, и я думал о нашей жизненной дороге -- куда-то она нас поведет!

Р. так абсолютен, что Л. воздерживается при нем высказываться вовсе: как можно высказываться при человеке, всем своим образом утверждающем абсолютную истину? Удивительно в этом, что Р. по существу ни во что не верит сам, а только боится не верить и на людях лишь делает вид такого неопровержимого сознания истины.

Л. это знает хорошо, и ее это бесит, что она знает, что он ничего не знает, и что она бессильна ему это высказать.

В семье Удинцевых за Германию стоит единственно Дима -- советский мальчик зэ.

Несоветские элементы все за англичан, то есть за демократию. Как странно выходит, что кто за Германию, тот и за коммунизм и за отечество и, конечно, верит в перемену к лучшему от их объединенной победы. Л., конечно, стоит ни за то, ни за другое, потому что перемена в обществе может быть только через Бога. Меня же, при всем сознании легкомыслия наших спорщиков, почему-то тянет к Германии, и я чувствую даже, как от глупости своей у меня шевелятся уши. И все-таки радуюсь ее победам и даже радуюсь, что СССР теперь вступает в границы старой России.

Мне спорить невозможно против демократии, потому что в моем багаже нет ни одного умного слова "за", и если самому добраться до своего окончательного и неразложимого мотива, то это будет варварское сочувствие здоровой крови, победе и т. п. и еще врожденная неприязнь к упадничеству, как пассивному (обывательскому), так и интеллигентскому (в смысле сектантской претензии на трон). Я не люблю именно эту упадническую претензию.

Когда из народничества выпала скорбь о несчастных (о мужике), то оно превратилось в эсерство, то есть вышло из сферы моральной и вошло в политическую аморальную сферу.

Возможно, мое "за Германию" есть мое отрицание нашей революционной интеллигенции (претенденты на трон).

Свистели иволги где-то за нашим бором.

-- Иволга,-- сказал я,-- золотая птица, вот погляди!

Она увидела прекрасную птицу и очень удивилась.

-- Очень беспокойная,-- сказал я,-- она вся -- революция.

-- А кукушка? -- спросила она.

-- Кукушка загадочная, это оракул. Давай загадаем, сколько нам жить.

Насчитали двадцать с половиной лет (ей будет шестьдесят, мне восемьдесят семь). Поговорили о нашей старости и заключили:нам это не страшно, мы будем тогда помнить друг друга, какими мы были, мы будем это хранить.

-- А это слышишь,-- что это?

-- Это горлинка, мирная птица. Она поет о мире и о доме.

Какими бы ни были мы бездомниками и очарованными странниками жизни, но горлинка сейчас нам верно воркует: сейчас мы именно в доме, и некуда и незачем нам ехать, сейчас мы друг друга нашли. И вот именно это удовлетворение и не дает мне силы оценить поэтически во всем значении это наше чувство.

-- Самое дорогое,-- говорит она,-- мне в этом чувстве, что оно есть продолжение любви к Олегу.

-- Но разве ты не знаешь страсть?

-- Знаю... Но ведь и ты тоже знаешь, что все это перешло в любовь! Конечно, я делаю только вид, как будто и я женщина, и жена, и хозяйка, и я одеваюсь как все и веду себя как все. Но это все для показа. Ты спросишь -можно ли на этом основаться двум? Не знаю, как другие, но у нас с тобой сейчас это выходит. И это основание -- есть страсть бесстрастная.

-- Поэзия? -- спросил я.

Назови, как хочешь,-- ответила она,-- только это больше поэзии. Давай не будем искать для этого слов -- будем просто любить!