Борис Поюровский - Былое без дум Страница 34

Когда стал меркнуть домашний очаг Дома актера на Тверской? Мне кажется, я знаю точную дату. Это день смерти мамы Александра Моисеевича. Многое кончилось в его жизни, и из большого, нежного ребенка он стал превращаться в старого человека. Дом процветал, "мероприятия" чередовались, шумела дряхлеющая молодежь, но все кончилось.

Умер Эскин! Сгорел Дом актера! В нынешнем кабинете Маргариты Александровны Эскиной есть уцелевшие предметы папиного кабинета - несколько портретов, пара кресел, знаменитый круглый стол.

Иногда, в редкие минуты антисуеты, мы с Маргошей садимся в эти кресла под вечным портретом Яблочкиной, смотрим молча друг на друга, вздыхаем и бежим на 6-й этаж открывать казино, спонсируемое очередными "могильщиками" Дома актера.

ЗАЧЕМ?

Какая-то не то восточная, не то античная мудрость гласит, что жизнь прожита не зря, если ты посадил хоть одно дерево.

В нашей стране слово "посадить" никогда не ассоциировалось со светлым смыслом земного существования, а являлось его трагическим существом.

Перелистывая сегодня справа налево свою биографию, я счастлив, что ничего и никого не посадил и тем самым ничего жуткого не оставляю благодарным потомкам. С этими благодар-ными потомками тоже какое-то пижонство и литературщина... Во-первых, потомки никого не благодарят, а в основном поносят и презирают. Во-вторых, если уж потомки выборочно набрасываются на какую-нибудь предыдущую фигуру с благодарностью и почтением, то делается это так оголтело и безвкусно, что хочется тихого забвения. Почему только начиная с панихиды Евгений Евстигнеев стал великим русским актером? Почему только после трагического ухода Папанова и Миронова стало ясно, что без них нельзя? Почему годами нужно добиваться, чтобы имя Аркадия Райкина можно было увидеть на фронтоне созданного им театра? и т.д.

У нас ставились при жизни бюсты на родине только не то трижды, не то дважды Героям Социалистического Труда. Почти никого из этих "героев" не осталось в живых, а в историю они в основном вошли так, что лучше бы и не входили. И вот расставлены по городам и селам облупившиеся лица вершителей нашей прошлой судьбы.

Однажды, много лет назад, в Кривом Роге после концерта на сцену поднялась очарователь-ная девочка лет восьми и протянула мне огромную книгу "Криворожье", изданную, естественно, в Финляндии и весившую килограммов десять. Когда я в гостинице открыл этот печатный мемориал области, то увидел трогательную надпись. Четким трехклассным почерком было написано: "Дарагому Александру от благородных криворожцев".

Ребенок еще не знал, что надо всех и за все благодарить, включая заезжих артистов, и, совершая надпись под диктовку родителей, ошибся и создал замечательное послание. Пусть будет как можно меньше благодарных потомков и как можно больше благородных детей.

Зачем пишется эта книга? Из привычного тщеславия? Из ощущения неслыханной своей значимости и необходимости поведать человечеству нечто такое, что ему и в голову не может прийти? Из графоманской жажды исписать словами огромное количество дефицитнейшей бумаги, и все время о себе, о себе, о себе любимом!

Да, если быть честным, то все это присутствует, но если быть честным до конца, то действительно хочется хоть чуточку закрепить свое время, своих друзей, свой дом, а значит, свою жизнь. На наше поколение сегодня поставлено снисходительно-сострадательное клеймо - "шестидесятники". Да, конечно, мы жили тогда и даже немного вдохнули сырого воздуха "оттепели", но родился я задолго до "оттепели" и в четырехлетнем возрасте уже что-то понимал, когда из комнаты рядом в нашей коммуналке ночью забирали соседа, а через некоторое время исчез на семнадцать лет мой родной дядя. Еще задолго до "оттепели" мы, шестилетние интеллигентские дети, в теплушках эвакуировались в Чердынь Соликамской области.

Задолго до "оттепели", в 1943 году, катался я по заснеженным арбатским переулкам на коньках, привязанных бельевой веревкой с палкой "на закрут" к валенкам. Играл в футбол консервной банкой из-под американской тушенки и, учась в 110-й мужской школе, раздельно от девчонок, ходил в соседнюю 100-ю женскую школу на танцевальные вечера, где танцевал падеграс, паде-патинер, мазурку и другие вымершие бальные танцы, щеголяя в сером клетчатом пиджачке, перелицованном (был такой способ омоложения одежды, когда изнанка становилась лицом) из маминого костюма, с пуговицами, переставленными на "мужскую" сторону.

Задолго до "оттепели", в 1953 году, меня не хотели держать в театральном вузе, производя чистку студенческих рядов на фоне "дела врачей".

Задолго до "оттепели" мы, молодые артисты, рассказывали и придумывали анекдоты, играли и сочиняли "острые капустники", вызывающие сегодня ироническую усмешку у безнаказанно-безнадзорных остряков.

Да и после "оттепели" все еще жили, любили, смеялись, играли хорошие роли у замечатель-ных режиссеров. И сегодня из последних сил, в атмосфере неслыханной молодежной конкуренции пытаемся что-то создать и кому-то пригодиться.

Да, я действительно шестидесятник, ибо в нынешнем году по мне должно ударить этой цифрой всерьез, а так как выгляжу я по гороскопу как Рак, то вынужден прислушаться к профессиональным звездочетам, которые уверяют, что Рак склонен к созерцательности у воды и пристрастию к одному и тому же месту пребывания. Вот, исходя из астрологии, я и мечтаю, что пишу эту книгу, чтобы сидеть с удочкой на одном месте у озера и созерцать, как у соседней заводи мои внуки листают это издание, с трудом купленное ими на свои личные сбережения у перекупщика в подземном переходе за бешеные деньги.