Зинаида Гиппиус - Роман-царевич Страница 34

Михаил не то, что чувствовал себя не в своей тарелке, а как-то не нужны ему сейчас были ни традиционный Федот, ни Модест.

Ригель нужен, — но не с ними, один и лично. Приветливая и горячая душа его нужна, светлая на все отвечающей добротой. Мета… она здесь одна — с ним, одна — союзница; но что она знает? Настоящая ли союзница?

— Хозяйки нет — и чай холодный, — сказал Михаил, улыбаясь, просто чтобы сказать что-нибудь.

В эту минуту вошла Женя. За ней в дверях показалась широкая темная фигура — новый гость.

— Чай холодный? Неправда. Новый кипяток несут. Louise! Dépкchez-vous! [20] Здравствуйте, господа. И знакомьтесь: старый друг мой, Ромочка Сменцев. Да что вы в темноте, право!

И она повернула электричество.

Блеснули седины Федота. Мета прикрыла глаза худенькими пальцами. Модест сидел, как сидел. И тяжелый синий взор Михаила впервые встретился со взглядом Романа Ивановича.

Чуть-чуть дольше одного мгновенья смотрели они друг на друга. И уже Роман Иванович здоровался дружески с Метой; с Модестом и Федотом он встречался у Ригеля.

— Садитесь, садитесь, — хлопотал Ригель. — Чай, Женька новый обещает. А вы ведь знаете, Роман Иванович, о чем я реферат читал? Ну, вот рассудите, объективно только, пожалуйста…

Странно: с приходом чужого человека сделалось свободнее. Михаил сразу почувствовал себя ближе Федоту и даже Модесту, — а он его терпеть не мог. Разговор завязался легко. Завязал его, впрочем, Роман Иванович, а Ригель помог.

С открытостью искреннего, постороннего, но сочувствующего человека Сменцев говорил об общем российском «воздухе», о тамошних делах, порою даже ввертывал слух, сплетню, и выходило интересно и забавно. С Модестом начал было спор о взгляде известного эсдека на синдикализм. И вдруг сказал очень серьезно, прервав самого себя:

— Да, Ригель, я вам говорил и всем готов повторить: громадную практическую — слышите, практическую! — ошибку делают те, кто в наше время, мечтая о народе и народном движении, в стороне оставляют вопросы великой важности: церковный и сектантский. Это не политично и не исторично. Говорю на основании опыта, долгих наблюдений. Живал в деревне. А нынче и в интеллигентных кругах эти все вопросы играют роль значительную.

— В каких кругах? Какие вопросы? — недоуменно пробасил Федот. — Не понимаю, про что говорит. А народные суеверия известны.

— Нет, нет, — заторопился Ригель, — конечно, всестороннее изучение народа и его истории — необходимо. Это пробел, кто же спорит.

Роман Иванович перебил его:

— Позвольте сузить вопрос до конкретного примера, азбучного; метафизику можно в другой раз. Считаете вы необходимостью успешную пропаганду в войсках?

— Ну, еще бы! — вскрикнул обиженно Ригель.

— А признаете ли вы, что это дело весьма шло у вас слабо и успехов не было?

— Пожалуй. Что ж, пожалуй и так.

— Ну вот. Для меня, скажем, ясно, почему оно так, почему и не может быть не так, пока способы, формы, узость пропаганды остаются прежними. Какие основы ваши? Экономика. Принципы отвлеченной свободы. С солдатами-то? Полноте. Все это должно разбиться о камень, который вы не видите и который для солдата имеет огромное значение, потрясающее: присяга. Относитесь, пожалуй, легко, с пренебрежением: суеверие. Камень останется камнем и при первом движении вас же задавит. Нельзя идти с пропагандой к тем, в чью данную психологию не умеешь до конца войти.

Заговорили вдруг все, кроме Михаила и Меты. Михаил намеренно молчал, слушал. Отлично понимал что Роман Иванович говорит для него, нисколько не надеясь убедить или разъяснить что-нибудь Федоту. Ригель, впрочем, понял и разгорячился совершенно.

— Хорошо, допустим, что я стараюсь войти в эту странную психологию…

— Раз вы говорите «странная», вы еще далеко не вошли. А надо не только войти, надо насквозь понять, воплотиться в этого солдата, принять факт присяги, как он принимает, и уж с его позиции… ну, идти дальше, что ли…

— Дальше? Куда же дальше? — кричал Ригель. — Сесть на этот камень — и что же?

— Зачем сесть, — спокойно улыбался Роман Иванович. — Понатужиться и сдвинуть — в другую сторону. Не надо топтать святынь: это не прощается. Святы великие обеты; но великий обет рабства можно сменить обетом свободы…

— Вы расширили вопрос, — начал Модест, — и, конечно, в очень широкой постановке, при коренном изменении идеалов, замене отживающей веры в личного Бога общечеловеческими стремлениями…

— Нет, — почти грубо перебил его Сменцев. — Я не про то. Надо верить, как народ верит. Только самому понимать и другим объяснять, что истинное содержание веры этой не рабство, а свобода.

Федот глядел на Сменцева в злобном недоумении. Уязвленный Модест даже отодвинулся от стола.

— Вон вы куда! — осев, произнес Ригель. — Ну, батенька, верить, во что народ верит… Во-первых, насчет содержания свободы, — это еще вопрос… Исторических-то доказательств нету… А во-вторых, что прикажете делать, если никакой современный интеллигент на эту веру не способен? Что же нам из практических целей притворяться, что ли? Нет-с, извините, прежде всего искренность. На демагогию мы не пойдем.

Роман Иванович пожал плечами. Ему вдруг стало скучно.

— Ваше дело; я ничего не предлагаю, только поясняю факты. Изменитесь, если можете. А то другие будут. Ведь не последний же предел, не совершенство — современный интеллигент. Было бы печально.

— Прежде не так… — сказала вдруг Мета, волнуясь. — Я не знаю, как, но только всем жертвовали… И в эту, в душу народа шли… Душа к душе говорили.

— Что было, того не будет, Мета, — сказал неожиданно Михаил. — Но станем верить, что будет еще лучше. Жив дух, жив народ… А там посмотрим.

Старик тяжело поднялся и сделал знак Ригелю.

— Мне надо еще сказать вам…

— Постой, прощай, ухожу, — подошел к хозяину Модест.

Обиженно и молча простился с Романом Ивановичем. Поцеловал руку у Жени. Ушел. Ригель повел Федота в свой кабинет, деловые какие-то разговоры.

Скрылась и Женя, хлопотать об обеде. Михаил, Роман Иванович и Мета перешли в гостиную. Остались там втроем.

Глава двадцать восьмая

БАРОН

Наташа приехала дней через пять-шесть.

Приехала утром, в дождь. Потоки воды уныло бежали по стеклам извозчичьей кареты. Вокруг было грязно и неуютно. Дома ее встретил холод, несмотря на затопленный камин, и Юс, красноглазый. Михаил еще спал.

— Юс, наверно, опять всю ночь пропадали. Вон у вас какие глаза.

— Это я рано встал. Вчера, правда, поздно шлялись, да ведь и Шурка тоже, втроем мы, с бароном.

— С каким бароном?

— Да с потомком-то декабрическим. Это я его так прозвал. Барон Роман Розен, ныне смененный, и попросту Сменцев.

— Ах, не балаганьте, Юс. Давайте мне сюда кофе, ближе к огню, и рассказывайте.

— Так ладно? Мерси-с. А чего рассказывать?

— Да о Сменцеве, конечно.

— Словно о женихе интересуетесь. Вот, влюбитесь. Он, видно, к успехам привык. Наша Мета уж ему в рот смотрит. Эка, что кривой.

— Юс, я уйду. Или перемените тон.

— Хорошо, — согласился Юс и переменил тон. Сказал совсем серьезно:

— Коли по совести — этот не дурак.

— И не святой?

— Черт его, по совести сказать — его не раскусишь. Какой там, черт его, святой. Ничего этого не видно. Видно, что не дурак.

— А вы его сколько раз встречали?

— Да много. Шур с ним у Ригеля свиделся, барон-то с Женей старые однокорытники. Сто лет тому назад где-то вместе сидели. Ну, а после — и Шур к нему, и он сюда. Всячески. Теперь Володька тоже отыскался, Володька шляется. У Меты все вместе были. А вчера втроем как закатились…

Наташа нетерпеливо повела плечами.

— Ужасно вы глупо рассказываете, Юс. О чем же говорили со Сменцевым?

— Если я глупо, на то я и дурак, — обиделся Юс. — Спрашивайте братца, когда восстанет. А я уж вам сказал: весьма сообразительный мальчик этот барон. И настойчивый. Так, сразу послушать, что он про народные устои и глубокие двигатели расписывает, — конечно, дико. Но, черт его, сам дельный. Шур нет-нет — и поддакнет. Потому что дельно. Провокатор, может, — неожиданно заключил Юс.

Наташа даже привскочила.

— Да что же вы с ним возитесь, если думаете… Опять?

— Ничего я не думаю. Черт его, разве в него влезешь. Он, вот, в салонах разных там околачивается, прямо так и рассказывает. С княгинями, с попами…

— Ну, коль рассказывает, вряд ли что-нибудь… — усомнилась Наташа.

— Однако мы о нем со стороны знаем — от кого? А деньги у него откуда, коли свое имение мужикам отдал?

— Ну, поехало! Во-первых, мы от Флорентия знаем. Или он тоже, по-вашему?..

— Нет, просто дурак… — буркнул Юс.

— А во-вторых, у Флорентия отец миллионер, — забыли? Да и очень скромен, кажется, барон ваш…