Сергей Юрьенен - Дочь генерального секретаря Страница 34

В тумане поджидал катафалк.

Водитель был в шапке детского размера, но не разновидности - из черного каракуля с кожаным верхом. При переразвитом плечевом поясе был он почти что микроцефал.

Даже Анастасия молчала.

На сиденье он нашел влажную руку Инеc.

Проступило здание международного аэропорта Шереметьево.

- Ждать?

А после прямо на площадь Дзержинского!

- Спасибо, не надо...

Она открыла стекло двери, он вкатил Анастасию на красную дорожку. Русская красавица в форме Аэрофлота, которая радовалась им от лестницы, сохранила улыбку:

- Залом не ошиблись, молодые люди? Депутатский.

- Тогда нет.

Извинившись, узнав имя, служащая пробежала список накладными ресницами, вернулась к началу и по второму разу вела лакированным ногтем.

- Сожалею, но... Вас здесь нет!

Глаза Инеc засияли. Она выиграла. И пари, и, возможно, свободу...

Выкатившись в туман, Александр сказал:

- Мир ловил меня и не поймал?

- Почему, знаешь?

- Везет.

- Школа, - ответила гордо она. - Школа Висенте... Очередь в общем зале исчезала за перегородкой стремительно. Посадка заканчивалась.

- Паспорт?

- Я не лечу. Качу...

Его отстранил шлагбаум руки, под которой он передал Инеc ручки креслица с дочерью, а потом чемодан. С одними игрушками.

После досмотра она, Зоркий Сокол, обернулась с галереи, но искать в толпе не было времени, и он навсегда запомнил это ее выражение - усилия под тяжестью и легкой досады.

Пил он коньяк.

Из кофейной чашки, а бутылку держал за пазухой. Чопорные стюардессы "Люфтганзы" за столиком сменились сразу тремя японцами, механиками в дутых безрукавках. Увидев, как он наливает себе из-под пальто, они умолкли, потом дружно пересели, и больше за его столик не садился никто. Он посмотрел на часы. Воздушное пространство СССР было уже покинуто, а он все сидел - боком к столу. Подошвы упирались в ребристый радиатор, который грел ноги над носками, а он экономно отпивал, стряхивая пепел в блюдце и медленно пьянел. К стеклу перед ним подъезжали и отъезжали, брызгая грязью, машины, потом вдруг проступила даль полей, с которых снег еще не сошел. Уже была совершена посадка в парижском аэропорту Руасси, а он, бутылку закатив под радиатор, никак не мог заставить себя подняться.

Кроме е...х рукописей и тех, кто ими интересовался, в стране не ожидало ничего.

Именно в тот момент в бетонном желобе парижской кольцевой дороги Висенте завел руку за спину сиденья и похлопал по колену дочери, которая уже сбросила удушливую шубку:

- Bonita...

Та выдула пузырь жевательной резинки. Излучая профессиональный оптимизм, он взглянул на Инеc:

- Что же, культурную миссию ты, по-моему, выполнила. Надеюсь, навсегда?

- Он тебя любит.

В его улыбке появилось нечто хищное.

- Не меня. Идею отца, без которого родился. Помочь я тут ничем не смогу. И никто.

- Но тебе же только бровь приподнять?

Он повысил голос:

- Тем более в данном контексте. Сами породили своих диссидентов, сами пусть разбираются. Мы ни при чем, вы с ней тоже.

Она заставила себя улыбнуться:

- Муж и жена - одна сатана.

- Не впадай в мистицизм.

- Я не впадаю: Там поговорка такая.

Он отвернулся.

- У меня впечатление деградации. А могло быть иначе...

В зеркальце заднего обзора Гомес выстрелил взглядом, полным укора.

С выгиба бетонных стен эстакады разноцветных граффити влетали прямо в сознание, возвращая "черную овцу" на Запад - в мир "лево-правой" шизофрении...

"Сангрия", в данном случае, просто красное вино, ломтики фруктов и позвякивание льда, когда тиа, добавляя серебряным ковшиком, рассказывает под портретом Сенеки:

- Белые нас сразу же арестовали. Еще был старший брат, не знаешь? Умер. Анархистом был: "Власть развращает". Не выдержал тюрьмы.

- А ты?

- Красота спасла. Знаешь, какая я была? Когда шла в церковь, мужчины на колено падали и шляпу мне к ногам. В тюрьме не я, из-за меня ломались. Волосы были такие, что надзирательницы - монашки - сами мне вычесывали гниды. Хуже стало, когда освободили. В городе со мной не здоровался никто. Человек-невидимка. Пустое место. Твой отец оставил два адреса - лучшего друга и одного врача. Друг отвернулся, a medico сделал нехорошее предложение. Коммунисты оказались sin cojones*. Вот белый один, тот был мужчина. Молодой офицер. Ничего у нас не было. Это было тогда невозможно, и тиа делает отступление на темы эксцессов теократии, победившей в отдельно взятой Испании: прекрасному полу на людях запрещалось, и не только под страхом быть названной puta**, но едва ли не под угрозой полиции, все велосипеды, штаны, ноги без чулков, кружевная прозрачность, платья до колена, платья в обтяжку и даже с короткими рукавами. Так что с офицером они только прогулялись по площади - вечерние пасио, знаешь? Его вызвали: "Она - сестра красного". А он им: "Не отрекусь от любви". Его отослали на север. Потом голод. Мать умерла. Самое ценное, что оставалось, это пишущая машинка твоего отца. Пришлось продать, чтобы похоронить по-человечески. За гробом только священник и я. Люди смотрели из-за занавесок. Но потом меня пригласила жена известного банкира. А ты, говорит, осанки в горе не теряешь. Уважение. Это у нас открывает и души, и двери. В конечном счете, важно не какой ты партии, а какой ты человек - твой стержень. Этот банкир, он уже был старичок, помог устроиться в сберкассу. Работала, откладывала деньги. На учебу - хотела стать архитектором. Но банкир другому научил. Он потерял зрение. Я ему читала вслух, а он учил меня делать деньги. Как играть на бирже, куда лучше вкладывать, что покупать. Потом мне повезло. На моих землях откопали древнеримские развалины. Все продала и вложила в недвижимость. Вот мое экономическое чудо. Мультимиллионерша в песетах. За спиной называют нуворика, но, как ты видишь, все здороваются. Донна Ана зовут...

Изголовье кровати у нее с овальной рамой, из которой выпирает набивка - голову упирать.

Рядом - вибромассер, револьвер. Задвигая ящичек, тиа усмехается: "На всякий случай. Друг из Парижа привез..."

На следующий вечер она надевает жемчуга, вбивает ноги в черные туфли.

Клуб, где встречаются отцы города. Еще одна дискуссия в дыму. Фантазмы другие, но столь же яростные.

Перед уходом старик:

- Я очень богатый человек. Знаешь, old money***! Реакционер и антикоммунист. Но отцу передай, что, как врага, я его уважал.

Крутолобый и с сигарой.

- За что?

Он обиделся:

- У нас была вера. Вам, молодым, не понять...

* Без яиц (исп.)

** Б... (исп.)

*** "Старые деньги" (англ.)

Утром в воскресенье тиа осторожно:

- Если бы согласилась пойти со мной в церковь, это было бы как знак уважения.

Единственное место, где не жарко.

Ладан.

Полумрак и шепот:

- Пришла... в церковь пришла...

Это - событие. Их с теткой обступают. Дочь красного вернулась в лоно.

Священник ее возраста, работая кулаком, два часа говорит с амвона, что, если к власти придут левые, человека мы им не отдадим. Мы будем защищаться. Ибо без церкви, без христианского воспитания детей, в этой стране все рухнет. Андалузия - это оплот. Бастион.

Прихожане внимают.

Все эти дни в кафе карманы комбинезона Анастасии мужчины набивают монетами для "флиппера". Она разгружается, раздавая пожертвования и, шевеля губами, ставит свечки.

Над ней испанский гиперреализм. Безутешная Божия Матерь, распятый Христос. Они, как живые.

Кровь тоже.

Ночь.

Ледяной "гаспаччо".

Чеснока столько, что одним выдохом отпугиваешь вампиров.

Тиа зажигает сигарку "Давидофф" и укладывает на кожаный пуф свои ноги со ступнями, выдающими происхождение:

- Анна Австрийская? Точно не знаю, но какая-то королева, которая недолго пробыла в Мадриде замужем, привела свой полк - то ли немцы, то ли швейцарцы. В наших местах растворились. Бабушка твоя была очень высокая. И глаза голубые. Очень жесткая. Но и время такое. Ненависти было уже очень много. Вскипали мгновенно. Чуть что, за наваху. Когда отца зарезали, Висенте шести еще не было. Определили его к свинопасу. Маленький был, но обид не прощал. Раз попросил напиться, крестьянин не дал. Почему? Потому что из одного кувшина отопьешь, баланс нарушен: осел в горах тебе всю воду расплескает. А потом он попал под грозу. В горах это страшно, крестьяне боятся. Стал стучаться под крышу, где Висенте со свиньями, тот не пустил. Это сразу отметили - мальчик с характером. Сирота - он у всех на виду. Научился играть на кларнете и в город ушел. А играл он так, что сразу взяли в муниципальный оркестр на зарплату, и он нас вытащил за собой. Закончил техническую школу, стал механиком. Бедный, худой был, но гордый. Знаешь наших? "Лучше дырка в штанах, чем заплатка". А в школе преподавал социалист, любимый стал учитель. Уговаривал продолжать учебу, ехать в Мадрид, в университет. А потом... Ровно сорок лет назад, и жара, как сейчас. Вдруг все взорвалось. Мятеж. Расстрелы пошли. Монахинь, священников, жандармов - Гражданскую гвардию. Даже нотариу-са. Учителя тоже. Перед той школой и расстреляли. А они тогда город держали от марокканцев. Кто до вечера доживал, ночевать возвращался. Мать зарезала петуха, но когда он пришел и узнал, есть не смог, прорыдал до рассвета. Думали - все. Отречется. Но утром он снова - винтовку на плечо и ушел. Высоту они взять не могли, всех убивали. Он гранаты схватил и в атаку. Кто поднялся за ним справа-слева, тех обоих убило сразу, он весь в крови вернулся, мы подумали - ранен. Ночь не спал, все рвало.