Иван Мележ - Люди на болоте (Полесская хроника - 1) Страница 35

Солнце почти не смягчало стужи: лицо щипало, кололо тысячами мелких игл. В поле аж дыхание спирало от чистого морозного воздуха, не то что свитка, но даже теплый полушубок не защищал - мороз вскоре сжимал все тело. Спасались только тем, что соскакивали с саней и трусили вслед, притопывая, будто танцуя. Работали и в лесу и возле стогов, но пока добирались до дому, промерзали так, что потом, как говорил Чернушка, холодно было и на горячей печи.

Ночи были светлые, такие тихие, что, когда Миканор приходил с вечеринок, его томила тоска одиночества. Тоска ощущалась сильнее, когда он просыпался среди ночи и - сначала в дремотном тумане - слушал, как сквозь бледную морозную роспись стекол доносится голодное вытье волков, бродивших в снежном поле и в голых зарослях вокруг Куреней.

Беспокойный сон ночью не раз прерывали гулкие удары - от мороза лопались бревна...

Видно, не было в Куренях такой хаты, где бы не думали, не готовились к рождеству. Хочешь не хочешь, пришлось думать о нем, готовиться и Миканору; готовился он к рождеству так, как, видимо, ни один куреневец не готовился за все годы, сколько стоят тут эти старые хаты. Не было, может, такого разговора, такой встречи, где бы при удобном случае, а то и без него по-военному, без стеснения - не бил Миканор по рождеству. Где только мог, учил людей, резал правду: рождество - это суеверие, поповский опиум, религиозная выдумка.

Василь, сосед, с которым Миканор затеял такой разговор у колодца, лишь косо, исподлобья глянул и с ведром в руках проскрипел лаптями к хлеву. Хоня же, когда врезал такое Миканор в Алешиной хате, не только не набычился, но вроде обрадовался: известное дело - выдумка, глупость, выгодная попам! В хате, кроме них троих, не было никого, и вслед за Хоней легко согласился с Миканором и Алеша...

Некоторые парни и мужики вступали в спор, другие, хоть и не очень уверенно, согласно кивали в ответ, а иные - таких было большинство отмалчивались. Очень, очень часто Миканор во время этих бесед встречал безразличие: чег;о тут говорить, чего мудрить - как бы слышал он. Потому и разговоры такие быстро угасали, тонули среди других житейских суждений. Более горячо на разговоры о рождестве откликались девушки и женщины, но они чуть ли не все люто набрасывались на Миканора, осуждали его. И думать ни о чем не хотели, словно боялись, что думать - тоже грех! Только Ганна Чернушкова - запомнилось Миканору - не призывала бога в свидетели, не пугалась; не пугалась, слушала, - но с каким недоверием, с какой усмешечкой!

Все же и то хорошо, что слушала: послушала, - может, когда-нибудь и подумает! Неспокойное, умное в глазах ее всегда видел - вот что утешало и радовало Миканора, особенно в эти дни, когда так разочаровала его Хадоська. Хадоська, о которой он недавно думал, что ей скоро и в комсомол дорогу открыть можно, оказалась ничуть не лучше Василя Дятла. Говорить не дала не только о боге, но и о попах, о поповских хитростях. Миканору стало ясно, что такому человеку не то что впереди, в первых рядах, но и в тылу неизвестно где плестись придется!..

Не часто приходилось испытывать Миканору столько разочарования, как в эти дни. Сколько ни старался, а предпраздничная лихорадка в Куренях не только не спадала, а - чувствовал - все усиливалась. В лихорадку эту все чаще вплетали- свои отчаянные, предсмертные голоса поросята, свиньи, овцы, которых кололи и резали кому можно было и кому нельзя. Не было такого дня, чтобы из того или другого хлева не слышалось испуганного блеяния или пронзительного визга, чтобы не краснел то на одном, то на другом огороде за хлевом веселый огонек, не плыл вверх дым. Еще недавно морозно-чистый, воздух наполнялся теперь запахами дыма, жженой щетины, подгоревшей свиной кожи.

- "Вот же дикость! - злился Миканор. - Завтра не один зубы на полку положит, а не думают, не экономят! Все под нож пустить готовы ради дурацкого праздника!.."

Вчера упрекал соседа Василя, свежевавшего овцу, а сегодня, как ни старался уберечься, эта напасть пробралась и к ним в хату. Вернувшись от Грибка, с которым хотел поговорить, чтобы подвезли еще хвороста на греблю, увидел вдруг, что отец возле припечка точит о кирпич шило. Даже если бы не видел, как нахмурился отец, как отвел глаза в сторону, догадался бы сразу, зачем готовит шило. По этой отцовской хмурости и безразличию Миканор понял еще и то, что без него у отца с матерью был серьезный разговор и что отец уступил...

- Все-таки решили поклониться богу? - не выдержал Миканор после нередкого теперь в хате неловкого молчания.

- Зам9лчи, Миканорко! - сразу отозвалась мать, словно только и ждала этого разговора. - Надо! Ты как хочешь думай, а праздник есть праздник. По-людски надо!

- Так чтоб по-людски было - свиней обязательно резать?

- Надо, Миканорко! Хорошо отпразднуем рождество, так и урожай хороший будет и скотина даст хороший приплод!

Соберем потом что-нибудь!

- Само расти все будет! Ждите только!..

Вытирая краем рубашки шило, будто оправдываясь, заговорил отец:

- Настя с Семеном и Ольга со своим быть должны!

Угостить чем-то надо!..

- Да детей привезут сколько к деду и бабке! - подхватила мать. - У Ольги уже пятое что-то лопочет!

- Так, конечно, все это в рождественские дни делать!

- А когда же?

Миканор только рукой махнул: пустое занятие - спор этот вести! Мало толку от этих споров! Огорченно подумал - как все перепуталось, переплелось: тут если бы кто и не хотел праздновать, так будто уже обязан - гости ведь, дети, зятья, сваты приедут! Надо для них стараться, не оплошать! Хитро опутала людей поповская паутина!..

Дома не сиделось, и Миканор вышел на улицу, зашагал к Хоне: хотелось с тем поговорить по душам, кто тебя понимает, до кого дойдет твоя тревога-тоска. Отвести душу с хорошим другом!

Задумчивый, углубленный в себя, не заметил, как вошел на Хонин двор, взялся за холодную щеколду сеней. Спохватился только тогда, когда, забыв нагнуть голову, стукнулся о притолоку. Держа в руке буденовку и щупая набухавшую шишку, огляделся в полутьме: в хате была только Хонина мать, неподвижно глядевшая на него с полатей. Страшно худая, словно вся высохшая, в полутьме она показалась Миканору неживой. И хата - молчаливая, неуютная, без привычной детской возни и гомона - была похожа на погреб.

Миканору страшновато было чувствовать на себе застывший, мертвенный взгляд, но он скрыл это, спокойно поздоровался, спросил, где Хоня.

- На огороде Хоня, - не столько услышал, сколько догадался Миканор.

Только когда вышел во двор, заметил, что из-за хлева ползет вверх дымок, черный дымок от горевшей соломы. Тотчас же оттуда донеслись веселые детские голоса: вот где все был и теперь! Невольно Миканор зашагал быстрее. Едва ступил на огород, увидел стайку ребятишек, которые галдели, толкали друг друга, суетились, нищенски одетые, но счастливые.

В центре этого окружения на корточках сидел такой же веселый Хоня, пучком горящей соломы водил по спине уже почти опаленного худого поросенка...

Заметив Миканора, он бросил полусгоревший пучок соломы, выпрямился, красный от жара, с пятном сажи на щеке, весело крикнул детворе, чтобы утихли, дружески подал руку.

- Все-таки поддался общей хворобе?

- Не хворобе, а животу! - засмеялся Хоня. - Куда ни повернись, отовсюду так смачно пахнет, что кишки стонут!

Разве удержишься?

- Все-таки - не секрет - вроде богу кланяешься!

- Не богу, Миканор, а животу своему! А может, живот - тоже бог?.. - Он перестал смеяться. - Мать загоревала очень, попросила, чтоб заколол на рождество... Да и детвора - сам видишь! ..

Постояли, покурили, поговорили о зиме, что наконец вступила в свои права, о девчатах, что будто взбесились перед рождеством, посоветовались, куда податься на вечеринки.

Незаметно снова вернулось искреннее дружелюбие, и Миканор, невесело улыбаясь, рассказал о своем споре с родителями. Хоня будто только и ждал этого, обрадованно подхватил:

- Вот видишь, Миканор; но ты не горюй, не легко и деревья гнутся! Не то что люди, да еще старые!..

После разговора с Хоней всегда веселее на душе становилось. Но беззаботность эта была недолгой: возвращаясь от Хони, увидел возле Алешиной хаты группку девчат, уж очень ласково болтавших с гармонистом.

- Так гляди ж, чтоб помнил уговор! - крикнула ему, отойдя немного с подругами, Чернушкова Ганна.

Алеша с достоинством промолчал. Он уже хотел уйти в хату, но заметил Миканора и остановился.

- Поиграть, видно, просили? - подал руку Миканор.

- А то чего ж? - Алеша шмыгнул красным носом, для убедительности провел под ним еще рукавом рубашки.

Нос у Алеши, насколько помнил Миканор, в стужу становился красным, даже синеватым, и Алеша всегда шмыгал им; сейчас же парень стоял на таком морозе в одной холщовой рубашке.

- На рождество - не секрет - договаривались?

- Ага... - В словах Алеши явно чувствовалась гордость единственного на всю деревню гармониста.