Григорий Свирский - Прорыв Страница 35

В это время раздался звонок. Все машинально взглянули на часы. Три ночи. -- Не беспокойтесь! -- Яша пошел к дверям. -- Это Меир Гельфонд!* Он был на вызове, я сказал его жене: вернется -- сразу ко мне. В любой час.

И в самом деле, из коридорчика донесся тихий, медлительный шепот, в котором слышались извиняющиеся интонации. -- Три часа, понимаешь! Всех разбужу...

Наум кинулся к Меиру, как к спасению. Меир был воркутинцем. Сидел с Довом в одном бараке. Зимой и летом он ходил без шапки. Морозостойкое племя каторжников! Уж он-то точно не "голубь мира". Он сионистов-онанистов разметет в пух!

И сейчас он пришел без шапки. В сером полупальтишке, подбитом ветром. Невысокий, поджарый, смуглый. Странно, но каторга как-- то совершенно не оставила отпечатка на его мягком, приветливом лице. Этакий улыбчивый домашний доктор с кожаным саквояжем в руках, который еще в передней, снимая галоши, говорит: "Ничего страшного! Ничего страшного!"

-- Меир! -- закричал Наум. -- Если бы ты знал, что они предлагают?! -Он рассказал сбивчиво.

Меир выслушал терпеливо, не перебивая. Так он, по обыкновению, выслушивал больных, потирая красные, озябшие руки. Затем достал из своего потертого докторского саквояжа тетрадочку.

-- У меня есть план, -- шепотом произнес он, озираясь на дверь спальни. -- Яша, твоих не разбудим? -- Он раскрыл тетрадку, все потянулись к ней, взглянули на разрисованный лист и -- громко захохотали. Спохватившись, принялись зажимать себе рты. Хохот не умолкал долго, пока не захныкал во сне яшин сынок. У Меира был тщательно вычерченный план подхода к Президиуму Верховного Совета.

Наум издал что-то вроде стона раненой птицы. Тут уж Иосиф не сдержался: -- Наум! -- сердито произнес он. -- Если один человек говорит тебе, что ты пьян, ты можешь отмахнуться. Второй сказал -- погляди на себя в зеркало. Третий сказал, что ты пьян -- иди спать.

Наум развел руками, воскликнул с нервической веселостью: -- Это... это какой-то "заговор врачей". Проклятые убийцы в белых халатах! То-то Сталин боялся вас, как чумы. -- Он уныло сел сбоку и, делать нечего, принялся обсуждать детали предстоящего похода...

...К пяти часам утра закончили подготовку списков. Установили твердо: от каждой семьи может пойти только один человек. Чтоб было кому носить передачи, если всех повяжут. И чтоб ребята были такие, которых не застращаешь. Не "расколешь" на допросах. Повычеркивали многих. Все равно список оказался на трех страницах. Стали отводить многодетных, хворых. Иосиф попросил выбросить также явных дураков. Наум не дал: "А что, начнете с меня?"

Окончательный список был на одной страничке. Пойдут двадцать четыре человека. "Группа прорыва", -- Иосиф улыбнулся своим воспоминаниям. -- Не первая группа прорыва в моей жизни...

-- И, дай Бог, последняя, -- сказал Яков, разливая остатки коньяка в рюмки. Посошок на дорогу...

Спустя неделю у Иосифа собралось человек десять. Ждали Яшу. Без него не хотели начинать. Поход -- его родное детище. Наконец он появился, сказав, что представил сегодня Золотухесу все недостающие справки, и теперь ему остается одно -- отвыкнуть от гусятины. После похода его более в клинику не пустят.

Похлопали Яшу по спине ободрительно и "начали брать свой Зимний", как весело заметил Фима Файнблюм, бородатый силач из "ястребов", которого тоже едва отговорили от уличной демонстрации. Фима Файнблюм недавно вызвал панику в Московском горкоме, когда за него, исключенного из партии, вступились рабочие "Электростали". Написали гневный протест в горком. Изо всех рабочих только один воздержался, подошел к Фиме, извинился за то, что не ставит своей подписи, пояснил, что он только что из тюрьмы, не хочется обратно.

Фима спросил полуутвердительно, нужно ли говорить о походе группе Сергуни.

Сергуня с месяц назад организовал свою группу, которая требовала порвать с русскими диссидентами. Принципиально. Было достоверно известно, что этого же требовали оттуда -- единое движение за выезд раскололось. Даже в гости стали ходить только "к своим"...

Большинство склонялось к тому, что "придуркам и с х о д а", как их окрестил кто-то из бывших зеков, вообще ничего не надо знать. Не дай Бог, позвонят в Израиль за разрешением...

-- Иудеи, вы ожесточились, -- сказал Иосиф. -- Это неприлично.

Яков заметил своим тихим, застенчивым голосом: -- Это -- пожар. При пожаре спасают даже тещу.

Засмеялись. Согласились с Яшей. Позвонили . Сергуне.Он приехал на другой день и, услышав о затее, побелел. Долго молчал, зажав бородку в кулак. Затея была действительно новая и... страшноватая. Наум и Иосиф уже успели "переспать" с ней, а он еще нет.

-- Над-деюсь, Гулю вы не потащите на костер? -- спросил он. Вздохнул облегченно, услышав, что нет, не потащат. Вообще, от каждой семьи пойдет лишь по одной душе, объяснили ему. Гурам лимит не установлен, -- как закоперщикам. Но Сергуня может не идти. Никто и слова не скажет.

Сергуня боялся до дрожи, окрестил идею "вторым самолетным безумием". Но выхода не было. Он не мог допустить, чтобы и он, и его группа оказались отброшенными. -- Ну, так, -- сказал он, закладывая руки за спину (Отец не любил этой его привычки. "Ты что, как зек, -- говаривал он. -- Размахивай руками, как свободный еврей!", -- Ну, так, -- повторил он и, вскинув с вызовом бородку цвета соломы, продекламировал с отчаянной веселостью: -"Лечу и встречным звездочкам кричу: Правей!..."

Яков и Меир Гельфонд набросали документ на имя председателя Президиума Верховного Совета СССР. Все согласились с ним, что требования должны быть самыми умеренными. Бессмысленно, скажем, гневаться на то, что советская пресса освещает события в Израиле необъективно. Горбатого могила исправит... Этот и подобные "дежурные" пункты решили обойти. Говорить о реальном.

1. Освободить узников Сиона.

2.Отменить "характеристики с места работы или разрешения от родственников. (Сколько инфарктов получено людьми на собраниях, обсуждавших "характеристики", один Бог ведает...)

3. Разрешить выезд всем, кто пожелает.

4. Прекратить почтовый произвол. Не проходят вызовы из Израиля, пропадают письма.

На другой день собрались у Яши, четко разработали план, кому и как подходить к Президиуму Верховного Совета. Чтоб не перехватили по дороге. Все-таки двадцать четыре еврея вместе -- это уже подозрительно...За день до похода встретились снова. На этот раз у Сергуни: он самый осторожный, за ним "хвосты" не ходят. Сергуня к тому же жил в институтском доме на Ленинских горах. Народ в этом доме законопослушный. Вне подозрений... Ждали только Яшу. Ждали полчаса. Час, обходя "ботанический сад" Сергуни (вся комната его была заставлена горшками с диковинными кактусами).

-- Яков Натанович, что, того?.. -- спросил кто-то из "ястребов". -Отвалился?.. -- Придет! -- возразил Сергуня. -- Не может не придти!

Яков не пришел. Он остался у себя, в клинике Александра Николаевича Бакулева.* Понимал, что завтра из Президиума Верховного Совета его отвезут в тюрьму. В лучшем случае отберут пропуск в клинику. И он -- прощался. С клиникой, а вернее, со всей своей прошлой жизнью: клиника-то и была его жизнью.

По коридору провезли каталку с оперированным, свернули в палату. Он шагнул следом, -- знал в своем отделении всех. Невольно задержался у большой солнечной комнаты, в которой проводились утренние летучки. Улыбнулся светло, как улыбаются порой детским воспоминаниям. Здесь случился, на глазах у всех, его первый позор, обернувшийся удачей... Воспоминание было столь острым, что он, как наяву, услышал мужской бас Анны Степановны Тарасовой,* снисходительно упомянувшей тогда о нем.

Анна Степановна Тарасова, крупная, властная женщина, всю жизнь отдала хирургии, даже замуж не вышла. Она была единственной женщиной-хирургом в клинике Бакулева. Бакулев не оставлял у себя в клинике врачей-женщин и евреев. Она, помнится, дежурила в ту ночь в приемном покое, крутая, насмешливая Анна Степановна, а он, Яша-практикант, только что прибывший в клинику, крутился возле нее. Она оглядела критически пышноволосого практиканта с розовыми щечками и прохрипела прокуренным голосом: -- Вьюнош, поболтайся возле меня еще часа два, затем иди в послеоперационную палату, там лежит старуха Круглова, А. А., восьмидесяти четырех лет от роду... Удален желчный пузырь, пульс нитяной... Поддержи ее до утра, утром доложишь на летучке, как ты ее спасал и -- спас... Понял?

Он убежал к умиравшей старухе, "поддержал", как мог, а утром сидел на летучке, или "утренней конференции", как они назывались у профессора Бакулева. Это и впрямь были конференции. Дежурный, старший врач бригады, подымался и говорил обо всех поступивших за ночь больных, обо всех поставленных диагнозах. И... обо всех ошибках. За малейшую неправду или неточность в сообщении о диагнозах врач изгонялся из клиники Бакулева немедленно. Это знали все, и потому разговор здесь шел как на духу.

Яша и сейчас, спустя двадцать лет, видел все, как наяву. Анна Степановна положила на стол свои большие, сильные руки, творившие чудеса, в чем он вскоре убедился. Рассказала о сложнейших операциях. Затем как-то напрягла, распрямила свою большую, с мужскими плечами, фигуру и поведала тем же ровным густым басом о том, что был привезен больной. Она назвала имя, отчество, фамилию, год рождения.