Александр Пушкин - Старые годы Страница 35

Все вдруг замолчали; какое-то недоуменье выразилось на лицах; в это время здоровый гарнизонный капрал, растолкав стоявших около Ермолая, врезался в толпу.

— Питер уступают шведам? — спросил он твердо, покручивая ус и поглядывая кругом себя. — Чтоб отсох язык у бездельника, кто это выдумал! Не видать шведам Питера, как ушей своих, слышите ли! Питер шведам? Когда мы без мала не забрали всей их землишки, разбили все войско и чуть не полонили самого короля! Или мало, что ли, мы пролили крови? Или не мил уже государю Питер? Или не мил нам государь, что ли? А?

— Нам ли не любить Питера, Христос с вами, кавалер, — сказал, крестясь и поплевывая, купец с окладистою бородкою. — Наше место свято. Трудно было сначала в новом городе, зато, милостию Бога и государя, мы нажились и обжились в нем на прок и веселье. Нам ли не любить Питера: здесь в двадцать лет Бог даровал нам жен, детей и прибыток, и счастье, и славу. Кого не взыскал и не обласкал здесь государь наш милостивый? — продолжал купец, обращаясь к слушавшим его. — Он сам не раз крестил у меня.

— Он кушал у нас хлеба-соли, — = закричали другие.

— И у нас, и у нас!.. Он выдал замуж мою дочь…

— …Был на похоронах моего сына за службу его!

— …Он изволил плясать на моей свадьбе!..

— Дай Бог ему, отцу нашему, здравствовать!

— Ношу бороду, — продолжал купец, — и по указу царя плачу за нее откуп, потому только, что седа борода моя, а как бы моложе был, выбрил бы, как выбрил ее сыновьям. За Питер лягу костями.

— Да кто же, — закричал капрал, — кто смел врать здесь этот вздор!

— Кто? Ну, известно, дурные. Забыли мы, видно, — сказал матрос, — речь, сказанную государем, как привели сюда Свейского пленного Шубинахта!

— Шубинахта? А что это, отец? — спросили с любопытством стоявшие возле.

— Мудрящие головы, и этого не смыслите! Так называют по-ихнему на флоте начальников.

— Так-с! И наш-то батюшка не так же ли на флоте-то величался?

— Ну, конечно, так, — подхватил Ермолай с громким хохотом. — Конечно, так. Было бы только немецкое имя, а уж по сердцу придется! Вишь вы бедные, совсем онемечились!

В толпе опять сделалось какое-то печальное молчание. Ермолаю не смели явно противоречить, ни делать замечаний. Многие, искоса посмотрев на него, отделились от конюшего, как люди, испуганные внезапным появлением змеи; другие напротив подошли к нему и в то время как флотский служитель с жаром рассказывал что-то отдельной толпе, в которой он сделался центром, к Ермолаю подошел человек, обритый, довольно неловко одетый в немецкое платье.

— Видна птица по полету, — сказал он, низко кланяясь. — Нетрудно и по одеже и по речам узнать, что ваша милость из дому князя-кесаря. Каков поп, таков и приход. То-то прямой русский боярин, братцы.

— Подлинно так, — повторили некоторые из близстоящих.

— Нет у князя в палатах, — продолжал купец громко, — бусурманских обычаев, все ведется по старине родимой…

— Да уж и то правда, — сказал кто-то, — что от нового житья подчас тошно нам приходится.

— Не так чтоб тошно, а больно, — подхватил Ермолай Иванович, — Или не жили мы прежде без немцев на Руси православной? Немец в чести и при деньгах, немцу и палка в руки, и ваш брат только ломайся на немецкий лад да гни пред немцем спину; так и берет за живое, глядя на этих проклятых!

— Правда, господин! Правда! — повторили несколько голосов. — Все по-бусурмански, легко ли дело, брей бороду, не подбивай гвоздями сапоги, тки широкие полотна, что с веку не слыхать было, оставляй родимый дом да строй по новому маниру избу на этом болоте, чертям бы жить тут, прости Господи! Все худо, и земля-то сама как заколдованная ничего не родит.

— А разве худы, — сказал какой-то весельчак, — немецкие огненные потехи!

— Смейтесь! Вот ужо будет вам потеха, — проревел полупьяный мужик с длинной рыжей бородою. — Будет вам потеха.

Все к нему оборотились.

— Помните ту старую ольху, что стояла у пристани возле Троицы?

— Помним!

— Знаете ли, зачем срубили ее?

— Не слыхали! — кричали одни.

— Знаем, знаем! — говорили другие.

— То-то же! Предсказано смышлеными, да и отыскано в книгах церковных, что в этом году о сентябрь, к зачатию Предтечи, с моря опять нахлынет вода, всех бывалых вод выше, вплоть до маковки старой ольхи, изведет весь народ, отпавший от православия, весь город затопит! [58]

Толпа зашумела.

— Беда, беда! — кричали многие.

— Врет он, не раз слышали мы эти сказки, — говорили другие, — отведем его в Канцелярию к Антону Мануйловичу [59].

— Что шумите? — продолжал смело мужик. — Уж и Писанию не верите, что ли, нехристи? Недаром в поганом вашем городе Госпожа Богородица не хотела принимать молитв ваших, и слезно сударыня плакалась, завсегда, как начнут в Троицкой обедню, да поставит кто из вас к лику ее свечу [60].

Секретарь знал народ. Боясь последствий, он не мог долее быть спокойным: подойдя к мужику, он выхватил у него из-под руки шапку и показал ее народу.

— Видите! Желтый козырь! Да здесь же спрятан и красный лоскут, споротый со спины! [61]

— Раскольник! Раскольник! — раздалось в толпе.

— Вздор затеял ты, рыжий, — продолжал секретарь. — Знаем мы вас, мошенники: пить, грабить да народ мутить — вот ваша работа. Не по плечу выбрал себе дело. Взгляни-ка, тут у каждого в мизинце ума более, чем во всех ваших буйных головах вместе! Так ли, други?

В толпе послышался одобрительный ропот.

— Видели они все икону. Царь сам показывал народу этот злобный обман ваш. Видели они все, что в доске были проделаны ямки за самыми глазами, куда вкладывали застылого масла. Вот так-то вы над людьми и над Богом ругаетесь!

— Не верьте, не верьте! — кричал раскольник, вырываясь из рук секретаря и сержанта, схватившего его тоже за ворот. — Зачем же спрятал царь образ Богоматери? Да куда еще? В такую камору [62], что и говорить душа замирает! Там-то, там-то не весть Бог каких нет чудес и уродов, все заморское волхвование и сила нечистая! А разве даром являлась над городом звезда с хвостом? Недобрый знак!

— Помним мы и звезду. Не обманешь, брат. Царь за месяц до прихода объявил об ней в народе указом, а как явилась, так собрал всех на луг близ сада, да сам, родимый, показывал и толковал каждому. Мало ль вы кричали да мудрили тогда — вот восьмой год потек, а беды не только не видали, да и, благодарение Богу, войны кончили и славный мир заключили!

— Увидите, еще увидите! — кричал мужик. — Девятый год важной! Будут бунты и пожары, вода и голод. Немцы хотят сгубить народ, а государь дает им над вами волю.

— Что? Как? Душите его, бейте, бейте! — кричала толпа. — Дерзает на государя хулу класть!

Тысячи рук поднялись.

— Пустите, он хмелен, — говорили другие.

Волнение сделалось общее: одни хотели непременно тащить раскольника, другие стояли за него, кричали, бранились; пьяницы, выходившие из кабака, шумели более других; наконец посыпались удары. «Государя хулят! Государя хулят!» — раздавалось со всех сторон, и все били друг друга, драка завязалась не на шутку. В это время колокола зазвонили к обедне. Секретарь, пользуясь удобною минутой, влез на бочку и закричал громко: «Слышите, православные! Слышите! В церковь, молиться за отца императора! Или забыли вы, какой великой ныне день!»

— Как забыть! Ура! Ура! — раздалось в толпе. — Да здравствует батюшка наш, да здравствует новорожденный, великий государь Петр Алексеевич!

Крик сей разлился далеко по улицам, где был принят и повторяем новыми толпами. Чрез несколько минут преддверие Гурьянычева питейного дома осталось чисто, как ладонь, и молчаливо, как пустыня.

Тогда секретарь, все еще державший за ворот раскольника, который трясся, как осиновый лист, обратился к нему.

— Я б мог раздавить тебя, негодяй, как ядовитую муху: видишь, — сказал он, — показывая на улицу к Зимнему дому, — идут уже на шум царские драгуны. Если выдам тебя, ты погибнешь. Но милую именем милостивого государя. Ты новичок, видно, в Питере. Поди же да скажи глупым учителям твоим, что поздно взялись: прошло то время, когда они могли надеяться взволновать народ своею злобою. Он понимает великие дела государя, он любит его, как Бога земного! Поди! Да кричи громче: да здравствует государь, отец наш!

Драгуны были близко. Освобожденный раскольник бежал что было силы и кричал: «Да здравствует отец наш, Петр Алексеевич!» — расталкивая толпу, которая повторяла крик его.

Восемь часов давно уже пробило. Секретарь, не видя Ермолая, один отправился к Неве, чтоб переехать на Петербургский остров. Заметив многочисленное собрание в австерии Меншикова и полагая найти там своего товарища, он вошел в оную.