Борис Зайцев - Земная печаль Страница 35

— Ну да ничего, слава Богу! А уж мы за мамашу как боялись! Чуть не при смерти была третьего дни, я же вас уверяю. Ну, теперь ничего.

Дома были часа в три. В передней их обнял отец и опустился тяжело на стул. Видно было по изменившемуся лицу, что нелегко прошли эти последние недели.

— Маму нельзя видеть, погодите.

Он рассказывал им, как страдала мама от болезни печени. Третьего дня доктор сказал, что всего ждать можно. Но ночью стало легче.

— Ночью? — переспросил Женя. — Ночью третьего дня?

Он взглянул на Соню. «Бог услышал их?» Но от волнения, радостного и острого, он ничего не мог сказать.

Наверху все было полно болезнью. Казалось, даже смерть не совсем была покорена в этой мрачной комнате. Мама, иссохшая и измученная, но с улыбкой, лежала на огромной постели. Увидев ее, дети лишились выдержки и, припав к постели, рыдали.

Они прожили дома около месяца. Это было время тихого, радостного существования. С каждым днем мама поправлялась, каждый день, просыпаясь, Женя знал, что она здесь, любимая и дорогая, и в ужасе гнал мысль, что было бы, если бы она не выздоровела. Но нечто серьезное вошло в их жизнь. Не катались уже, как прежде, беззаботно, на буере, коньки не интересовали, и казалось, что прошло сразу несколько лет. В жизни бывают иногда победы, от которых оправиться труднее, чем от поражений.

Так было и здесь. Уезжая после Рождества в гимназию, Женя чувствовал, что любит мать еще острее, и больней, мучительней. Вместе с тем, оглядываясь на родные места, он понимал, что какая‑то часть его жизни — и не лучшая ли — прожита и сюда он не вернется тем беспечным ребенком, каким въезжал в этот дом. Детство его кончалось.

АКТРИСА[115] 

I

Поезд замедлял ход: станция. Анна Михайловна вышла. Почему‑то стояли долго, она ходила по платформе, дышала чудесным осенним воздухом. Солнце садилось. Ели были залиты золотом, что‑то крепкое, вечное было в пейзаже. Ей пришла мысль о будущем. Начинается сезон, что принесет ей этот год? Радость, удачу, огорченья? Она взглянула на белоруса, отъезжавшего куда‑то в свои дебри. «Здесь ничего этого нет. Живут малые люди, умирают, родятся, так же незаметно, как те бедные мушки, что танцуют на солнце». Тут она погибла б.

И, вернувшись в купе, она снова погрузилась в мечтательное настроение, вызываемое ездой. Сумерки засинели; скоро показался чистый, бледный месяц. Его свет понемногу означился, лег воздушным кружевом по дивану; цветы на столике благоухали. Анна Михайловна улыбалась — ей мерещился кто‑то, кого нет на самом деле и кого она назвала «милый друг». Это его черты в нежном месяце, в цветах. Любовь к нему была бы так прекрасна! Вечная, чистая любовь. Анна Михайловна вспомнила Эмму, которая любит ее трогательно и бескорыстно — и теперь ждет ее, — и усмехнулась. Эмма! Нет, милый друг не таков.

Так она заснула, а когда проснулась, было утро. Встала она бодрой и веселой. Все казалось ей ясным, она здорова, крепка, талантлива; будет работать так же твердо, как раньше, — остальное не в ее власти. И когда поезд подходил к столице, туманно блеснул в солнце купол Исаакия, она радостно вздрогнула: скоро!

На перроне встретила ее Эмма.

— Задушишь, сумасшедшая! — смеялась Анна Михайловна. — Ну как ты, как живешь?

— Я что! Я о тебе только думала — все время, без конца.

Эмма блестела глазками, вспыхивала.

— Я уж тут как старалась, чтобы угодить тебе. Квартиру наняла — восторг. Твоя комната на Неву, балкон, свету масса…

Всю дорогу Эмма не умолкала. Ее худенькая фигура, восторженные глаза — глаза театральной обожательницы — трогали и немного смешили Анну Михайловну.

— Нет, — говорила Эмма, когда вошли в квартиру, — смотри — это столовая, моя комната, твоя, твой будуар, балкон.

— Прелесть, прелесть!

Анна Михайловна благодарила Эмму и поцеловала ее. Ей действительно нравилось. И особенно нравилась Нева — могучая река, туманная и стальная, лившаяся у ног. Что‑то суровое было в ней, как и в Исаакии, снова блеснувшем золотом. Он показался ей древним старцем.

Переодевшись, взяв ванну, чувствуя себя свежей и душистой, она вышла на балкончик к чаю. Было очень тепло, на закате дымили пароходные трубы.

— Ну, Эмма, расскажи про театр.

Эмма выкладывала все, что знала. Труппа не совсем определилась, выдвигают Нащокину. Она неважная актриса, но…

— А репертуар?

Эмма развела руками.

— Что‑то новое хотят. Боюсь, Аничка, разве писатели нынче умеют писать? Впрочем, ставят еще «Нору». И ты, — Эмма припала головой к коленам Анны Михайловны, — ты будешь Норой. Ах, это божественно!

У ней блеснули слезы.

— Ты будешь дивной, Аня.

Анна Михайловна взволновалась. Играть «Нору»! Да, стоит работать. Ей захотелось, чтоб сейчас были репетиции, чтоб и жить только одним… Она слегка дрогнула.

— Когда пойдет «Нора»?

— Не знаю.

Анна Михайловна встала, прошлась. Становилось прохладно. На набережной зазолотели фонари, красные и зеленые огни пароходиков сновали внизу. ««Нора“, — повторяла она про себя, — «Нора“!»

Остаток дня провели переставляя мебель, разбирая вещи. К одиннадцати устали обе. Анна Михайловна поцеловала на ночь Эмму.

— Какая ты стала худенькая! Кости да кожица.

— Устаю очень, Аня. — Эмма кашлянула. — Иногда днем, чуть не сидя, засыпаю. Должно быть, малокровие.

— Бедная ты моя птица!

Уложив ее, Анна Михайловна вышла на балкон. Теперь в небе, над нею, сквозь тонкий пар, горели звезды. Что‑то трепетало в них; точно бездна дышала. «Вечность, — подумала она и содрогнулась. — Океан, в котором мы утонем с нашими театрами, репертуаром, славой». Но, взглянув в сторону, где был ее театр, снова ощутила она призывную дрожь. Там она будет сражаться — во имя чего? «Во имя прекрасного». «А слава?» Анна Михайловна слегка смутилась. С молодости гнала она прочь это слово, ее путь был прям; но в последние годы она стала уж чувствовать, что успех должен ее сопровождать, как награда за художество. А если его не будет? Ей показалось, что теперь для нее это было бы горько.

— Посмотрим, — произнесла она вслух, глядя в тихо гудевшую реку, — посмотрим.

II

Каждый сезон, перед началом, Анна Михайловна спрашивала себя: кто теперь ее товарищи? Будет ли труппа сносной, или с большей частью ее трудно здороваться? Есть ли интересные люди? Это ее волновало.

С такими мыслями подъезжала она к театру через несколько дней. В вестибюле было темно; возились рабочие, прибивая сукна. Дверь налево выходила в сад. Ее волнение усилилось. Не лучше ли, пока есть время, уйти в этот сад, — не испытывать тоски, замираний подмостков?

— Горбатов здесь? — спросила она рабочего слегка глухим голосом.

— В режиссерской–с.

Анна Михайловна прошла по коридору, стукнула в дверь с надписью «режиссер».

— Войдите.

Горбатов, полный человек в куртке, с крепким актерским лицом, поднял голову. Увидев Анну Михайловну, просиял.

— Очень рад, счастлив. Украшение сцены — вся в черном, скромна, талантлива — превосходно!

— Вы меня захвалите.

— Да уж я знаю, кого хвалю. Между нами говоря, — он нагнулся к ней, — кроме вас, некого и хвалить‑то в труппе.

— Очень вам благодарна за высокое мнение. Мне хотелось бы знать, как дела наши, то есть дела театра. Как репертуар?

В глазах Горбатова что‑то мелькнуло.

— Репертуар отличный.

— «Нора» идет?

— Как же–с… — он на минуту замялся, — вот наша Нора. — Он вдруг встал и приложился к ее руке. — Вы, матушка Михайловна, будете вывозить.

Она сдержалась.

— Это решено?

— Да уж я вам говорю.

Горбатов вздохнул.

— «Нора» что, — Ибсен. Нам вот тут подвернули одну… Ах, друзья–советчики. — Он хлопнул по столу ладонью. — Извольте расхлебывать.

— Что такое?

— Вам тоже придется играть, — сказал он другим, недовольным тоном. — Пишут же люди…

Но Анну Михайловну занимала теперь «Нора». В ней она видела Дузе[116], Комиссаржевекую. Радость сыграть Нору томила ее. Она посидела пять минут, стала прощаться.

— Дорогая моя, в пятницу обязательно, вечером. Читаем пьесу, знакомимся, я не знаю, послал ли Платон повестки.

— Обяза–тель–но, — аффектировал он, поцеловав руку. — Ждем.

Анне Михайловне хотелось посмотреть театр — она прошла коридором. Стоял особенный, театральный запах, так возбуждающий. Занавес раздвинут, зал глядит черно, хмуро. Он еще мертв, он ничто без тысячной толпы, оглашающей его. «Мы бедные подсудимые, — подумала она про себя, про актеров, — здесь мы Ждем приговора». Легкий озноб прошел по ней.

На сцене, перед сидевшей барышней, ходил низенький, худой актер в цилиндре.

— Вы думаете, что сможете быть помощником режиссера? Здесь нужен мужчина, без нервов. Всех этих рабочих, машинистов, актеров надо брать, брать, управлять ими силой взгляда.