Марк Алданов - Начало конца Страница 35

XV

Обед Кангарова устроился случайно. Людям, которые могли обедом интересоваться, он говорил, что должен оказать любезность одному международному финансисту: «с волками жить – по-волчьи выть» (эту фразу ему приходилось повторять в последнее время весьма часто). Финансист-волк вел переговоры об очень большой сделке, Кангаров к ним прямого отношения не имел, но его из другого ведомства просили помочь; именно для этого дела он и приехал в Париж. За границей большие дела начинались, обсуждались и решались в дорогих ресторанах. Финансист кормил Кангарова в Париже и в Амстердаме, теперь надо было ответить обедом в его честь. В доме финансиста посол познакомился с Вермандуа и тотчас его пригласил, взяв внезапностью натиска. Нельзя было не позвать знаменитого адвоката Серизье, который принял на себя труд юридического оформления дела. Заодно была приглашена одна очень знатная графская чета. Хуже были остальные гости. Надежду Ивановну Кангаров позвал потому, что хотел побаловать детку, «и все-таки неловко, чтобы та дура была единственной дамой», – пояснил он сам себе, разумея графиню. Тамарина следовало отблагодарить за внимание к Наденьке; командарм, человек осанистый, хорошо говоривший по-французски, вдобавок бывший царский генерал, явно не мог ничего испортить. Что до доктора Зигфрида Майера, то он чуть не сам назвался на обед, также использовав прием внезапной атаки. С этим человеком, прежде в Германии влиятельным и важным, Кангаров в свое время поддерживал самые добрые отношения, часто с ним встречался на разных конференциях, бывал у него в доме. Теперь Зигфрид Майер оказался в эмиграции и, по-видимому, нуждался. Отказать ему в просьбе Кангаров не считал достойным – «нельзя быть свиньей», – доктор Майер к тому же ссылался и на дело: ему чрезвычайно нужно было познакомиться с Вислиценусом, о приезде которого в Париж ему стало известно.

Услышав имя Вислиценуса, Кангаров насторожился. Звать на обед человека из «Люкса» ему очень не хотелось. Однако и уклониться тоже было неудобно: «если у них есть дело, еще скажут, что я его сорвал!..» О положении Вислиценуса в Москве ходили разные слухи: одни говорили, что он в большой милости, другие уверяли, что его карьера кончена. И то, и другое было возможно. Однако, по некоторым намекам, шедшим от людей особенно осведомленных, Кангаров был склонен думать, что положение Вислиценуса пошатнулось. «Лучше бы не приглашать. Вообще, этот обед растет как лавина», – недовольно подумал посол и все же, поколебавшись, решил исполнить просьбу Майера. «Но больше ни души не звать, довольно…» Он делал вид, будто устраивает обед лишь по крайней необходимости. В действительности Кангаров был по природе очень гостеприимен. Кроме того, после недавних, еще не вполне отпавших волнений ему хотелось рассеяться – «забыться», как он говорил Надежде Ивановне, не указывая, впрочем, причины волнения: «эх, все трын-трава…» Приготовления к обеду его в самом деле рассеяли. Некоторая разнородность общества его не смущала: давно убедился в том, что с этими графинями церемониться незачем, и любил даже повторять вычитанные им в газете слова лорда Китченера: «У меня в жизни были два страшных врага: африканские комары и светские дамы».

Когда управляющий рестораном показал ему проект меню, Кангаров с удовлетворением сказал: «Cà va, ça va»[79] – и лишь велел отменить коктейли, а вместо них подать пятидесятилетний херес из особого запаса, ошеломляющий и по цене, и по действию. «По крайней мере, будет весело». Он знал по опыту, что на самых серьезных деловых и политических обедах ход и успех переговоров – не в главном, разумеется, а в существенных подробностях – часто зависит от того, создадут ли обстановка и особенно вино хорошее благожелательное настроение. На этом обеде, впрочем, деловой беседы не предвиделось: с финансистом уже почти все было обсуждено и решено; следовало лишь закрепить добрые отношения.

Кангаров приехал в ресторан минут за десять до назначенного времени, на случай, если б кто-либо из приглашенных явился рано. В сопровождении управляющего и метрдотеля он прошел в заказанный кабинет, окинул стол хозяйским взглядом и остался очень доволен. Все было отлично. На маленьком столике стыли в ведре со льдом шампанское и рейнвейн. Икра была не черная, а серая, с крупным зерном, та самая, которую он особенно любил. Бутылка хереса была так запылена, точно ее после пятидесяти лет только что выкопали из земли. Управляющий и метрдотель принимали последние распоряжения, почтительно добавляя: «Oui, Votre Excellence, oui, monsieur 1’ambassadeur». Дверь отворилась, и в кабинет вошла Надежда Ивановна в сопровождении командарма Тамарина. Она показалась Кангарову ослепительно красивой. «Положительно влюблен, влюблен, как мальчишка!» В отличие от Тамарина он тотчас заметил революцию в лице детки, замер от восторга и погрозил ей пальцем. Но Надя даже не улыбнулась в ответ – так она была взволнованна. «Буржуев испугалась!» – презрительно ругнула она сама себя. Глаза у нее разбегались. Стол, длинный и узкий, как и кабинет, был убран ослепительно. «С кем меня посадят? Вот бы хорошо, если б со своими!.. А там за второй дверью что?» В кабинет, кроме небольшой передней, выходила отделенная портьерой комнатка с диваном. «Верно, тут устраиваются оргии», – с жадным любопытством подумала Надежда Ивановна. На стенах были зеркала; Надя еще в передней увидела свое изображение в зеркале кабинета. «Нет, кажется, все как следует», – решила она, довольная и бровями, и туалетом, и эмалевой коробочкой в сумке.

– Хороша, очень хороша, – ласково-небрежно сказал Кангаров. – Ай да мы! Шик, блеск, иммер элегант… Честь имею кланяться, Командарм Иванович, спасибо вам. Ну-с, что скажете об испанских делишках? Как-то наш Фердинанд изворачивается?

Тамарин начал было излагать свои соображения, но в кабинет как раз вошли Серизье и финансист.

– Вы нам, Командарм Иванович, изложите все это за обедом, только, пожалуйста, по-французски, говорить по-русски строго воспрещается, – поспешно сказал, отходя от него, посол.

Он познакомил гостей и, представляя Тамарина, добавил: «Один из лучших наших генералов», – в разговоре по-французски можно было употребить и слово «генерал». Финансист с любопытством взглянул на командарма. «Мы как раз говорили об испанских делах». – «Я думаю, что после взятия повстанцами Бадахоса…» – начал было Тамарин и запнулся. «Кто же их знает, что это за люди?» «Чрезвычайно интересно будет узнать мнение большого советского специалиста», – сказал поощрительно знаменитый адвокат. Лицо финансиста ничего не выражало, но мысли его можно было без риска перевести так: «Да, взяли Бадахос, возьмут и все остальное и перевешают вашего брата, и слава Богу. Ну а впредь до того можно и дела делать, и обедать, особенно если здесь». Надежда Ивановна старалась, скрывая волнение, еще раз заглянуть в большое стенное зеркало, но так, чтобы никто не заметил этого постыдного действия. «Ах, подлец этакий, просто усташ какой-то!» – со злобой подумал Кангаров: на пороге показался человек из «Люкса», в наглом, рыжеватом, потертом пиджачке, с наглым, мягким, цветным воротничком. «Этакий неуч, свинья и хам!» – произнес мысленно посол, крепко по-товарищески пожимая руку Вислиценусу.

XVI

В это время Луи Этьенн Вермандуа еще только выходил из своей квартиры. Работа его шла в тот день довольно необычно. Роман из древнегреческой жизни неожиданно получил новое направление. Одно из действующих лиц встретилось с Лисандром в другой, гораздо более выигрышной и правдоподобной обстановке; это вышло как-то само собой, но для объяснения действующее лицо должно было совершить поступок, которого оно первоначально не совершало; поступок этот по размышлении оказался вполне естественным и чрезвычайно подходящим для действующего лица; характер его становился гораздо более жизненным, действие романа более напряженным, и весь роман явно очень выигрывал. В совокупности это могло называться вдохновением, и Вермандуа испытал несколько минут истинного счастья. «Но как мне это раньше не приходило в голову? Впрочем, я тут, собственно, ни при чем: видно, и в самом деле герои художественных произведений живут самостоятельной жизнью, и то, что в связи с этим рассказывают о Флобере, о Стендале, о Толстом, не просто выдумка, пущенная в обращение их почтительными биографами, глубокомысленными критиками или, быть может, ими самими».

Лисандром в романе уже с месяц назывался Анаксимандр; в беловой рукописи не только везде было вставлено новое имя, но первоначальное – старательно вымарано: почему-то Вермандуа было совестно, что Анаксимандр стал Лисандром, совестно перед молодым секретарем, переписывавшим его роман. «Как ему объяснить, что Лисандр просто плох, тогда как Анаксимандр был ужасен и невозможен?» Впрочем, то вообще, что он писал романы, независимо от их достоинств и недостатков, вызывало у Вермандуа чувство смущения и неловкости перед всеми: он сам не знал, перед кем больше – перед пишущими или перед непишущими людьми, – и думал, что, например, у музыкантов или у живописцев таких чувств нет и не должно быть.