Путешествие вокруг дикой груши - Петер Надаш Страница 35

Капельницу не уроните, рявкала она, когда каталка шарахалась о дверной косяк или стену.

Можете возвращаться в палату, господин Пёдреш, прокричала сестра, когда мы остановились посередине зала.

Забрав у старика пакет с раствором, она зашвырнула его на стойку.

Вот спасибо, что помогли, молодец.

И следом швырнула на стойку мой пиджак, который держал в руках тот же старик.

Что это у вас с пижамой, опять обмочились. Бедная дочка не успевает белье вам менять, все зассали.

И они, пересмеиваясь, удалились.

За неплотно задвинутыми зелеными шторами с хрипами-шипами и то громкими, то глухими стонами ждали своей судьбы какие-то люди.

Огромные пыльные окна были затворены. За ними виднелась котельная, из длинной, торчащей в никуда железной трубы со свистом вырывался пар.

В мертвенном неоновом свете я видел две пустые кровати.

Воздуха не было.

Шлепая растоптанными грязно-белыми тапочками, в зал вернулась ленивая дородная медсестра, взяла мой пиджак и без слов исчезла.

Я был не в том состоянии, чтобы иметь суждения или переживать эмоции, но все-таки понимал, куда я попал. За зелеными шторами дребезжали, пыхтели старые механизмы, фиксируя данные, подавая лекарственные вещества, бумагу, чернила.

Ленивая дородная медсестра пришлепала обратно и скрылась с моим пиджаком в зеленом лабиринте штор, откуда послышалась ее ругань, во всем отделении не найти, на хрен, вешалки. Ругалась она таким тоном, будто ее никто не слышал. Да раздолбать вас всех. На самом деле слова ее предназначались мне, это ясно, она посвящала меня, давала понять, что будет относиться ко мне благосклонно, хотя жизнь моя здесь будет не сахар. Люди простые и грубоватые нередко выражают таким манером свою симпатию. Она хлопала дверцами железных шкафов, потом опять удалилась, и все затихло. Желая оказаться подальше отсюда, я зажмурился.

Меня пронзил чей-то изумительный взгляд.

Сам человек стоял у ножки каталки; невысокого роста, хрупкий, будто подросток. Под расстегнутым халатом виднелись белые брюки и белая же рубашка, но тела в них было не так уж много. Тонкие руки и ноги, возможно, небольшое брюшко. Застывшая в напряженном внимании, из халата торчала сверкающая в неоновом свете лысая, как бильярдный шар, голова. Мой взгляд его не смущал, ибо глаза его, по-детски распахнутые, изучающие глаза, взирали на меня так, будто разглядывали привидение или какой-то предмет. Он был взволнован, одухотворен, внимание его, тревожное, как у зверя, равномерно распределялось между объектом и интуицией или, проще сказать, первым впечатлением. От волнения он воздел руки ко рту, как будто готовясь к молитве. Было во всем его облике что-то глубоко аскетическое, не только внимание, но и едва скрываемый ужас, испытываемый перед творением, птичьи косточки, изогнутый тонкий нос и длинные хрупкие пальцы. Но несмотря на это, он сразу внушил мне страх. Он чем-то напоминал мне гонимого зверя, которого сородичи по нескольку раз на дню вышибают из стада.

Когда в зал, шлепая тапочками, лениво вошла дородная медсестра, которой наконец удалось раздобыть для моего пиджака плечики, врач испуганно уступил ей дорогу.

Я ваши вещи закрою, не беспокойтесь, сказала сестра, словно бы уверяя меня, что если меня и обворуют, то во всяком случае не она. Такой дорогой пиджак, сказала она с изумленным признанием, нельзя же швырнуть абы как. И добавила еще, что разденут меня аккуратно, я даже не замечу. Она рассмеялась, будете здесь как у Христа за пазухой, и безо всякого перехода закричала, выглянув в коридор. Она прокричала женское имя, раз, другой, нетерпеливым тоном, но никто так и не явился. И капельницу проденут ловко, сказала она. Потом спросила, из какого материала сшит мой пиджак. Я мог бы ей ответить, но слова «шелк», «кашемир» казались настолько нелепыми, что я предпочел сказать, мол, понятия не имею. Наконец кто-то все же пришел и стал возиться с висевшей над моей головой капельницей. Они действительно очень ловко продели через рукав рубашки пластиковый пакет, при этом яростно костерили ту, которую так и не дозвалась дородная медсестра. На мне они не оставили ничего, кроме абсолютно не подходящих к случаю маленьких черных плавок. Сняли также часы. А теперь напрягитесь, крикнула толстая медсестра, и они, не успел я и глазом моргнуть, перенесли меня на больничную койку.

Я лежал распростертый на койке. За окном свистел пар. Вещи мои унесли. Из капельницы в мой организм беззвучно поступал раствор.

Было, видимо, около половины десятого.

Как продолжать в этой адовой какофонии. О Полимния, богиня повествования, пощади, дай переправиться через Стикс без высокопарных слов.

Неожиданно, словно они выжидали момента в укрытии, появились люди, из коридора, из-за зеленых штор. Еще один — через боковую дверь, которую прежде я даже не замечал. Они буквально обескровили меня, наполняя свои пробирки с наклейками. Запястья и грудь опутали проводами и облепили пиявками ЭКГ. Пластиковый пакет с раствором заменили на флакон. Накачивали на руке манжету. В зал вошел зачарованный моим физическим бытием врач с острым пронизывающим взглядом, за ним — на почтительном расстоянии — черноволосый юноша. Когда он склонился ко мне, сальные пряди упали ему на лоб, поросший черным пушком. На подбородке и широких скулах юноши маслянисто поблескивала густая щетина, мелкие кратеры расширенных пор на носу были заполнены черным жиром. Врач, приложившись к моей груди, послушал сердце, потом они поменялись местами, и сердце послушал помощник. Врач попросил меня показать язык, потом точно так же пришлось его показать другому. Так, словно бы заикаясь, мы приближались к выводу, который и без того был ясен. В краткие промежутки между этими манипуляциями дородная женщина, стоя у изголовья кровати, всякий раз что-нибудь спрашивала у меня. И записывала ответы в разложенный на подоконнике опросный лист. Иногда она раздраженным тоном бросала двум сестрам, да не так, вот так-то. И еще более раздраженно ворчала на лысого доктора. Могли бы и подождать, пока пациент закончит отвечать.

Спросила, кого из родных известить в случае чего.

Жену, сказал я, когда мне дали вздохнуть.

По какому номеру.

Номер телефона я дать не рискнул. Ведь просить их не звонить ей ночью было бесполезно. И это, наряду с невычитанной корректурой, казалось мне сейчас самым важным на свете. Как я мог ее защитить. Скорее всего, никак. Но хотя бы спасти ей ночь. Жена сейчас в двухстах двадцати километрах отсюда, и, если ей