Наталья Решетовская - В споре со временем Страница 36

Что до мемуаров Эренбурга, то сначала Александр Исаевич высказывался о них очень резко: обвинял его в том, что он, мол, спорит с мертвецами и доказывает живым, будто он - честный, что он - гений, что он - очень умён. Но продолжение воспоминаний понравилось, и Солженицын писал друзьям, что Эренбург вспоминает "по-деловому" и с попыткой глубоко осмыслить гражданскую войну. "Есть глубокие мысли, которые я нигде прежде не встречал. Интересны и многие портреты".

Итак, гнев сменён а милость, даже более того! А причина элементарна. Тема гражданской войны всегда занимала Солженицына! А вот Ивашёву-Мусатову, вероятно, интересней было бы прочесть у Эренбурга "О картинах, им не виданных", которые Солженицына интересуют так же мало, как и мнение Эренбурга о них. Литературное произведение оценивается с точки зрения своих интересов, своей настроенности, направленности, векторности. А от строжайшей векторности нетрудно сорваться уже и в нетерпимость. Во властное желание обязательно навязать своё мнение другим! Свои литературные и житейские вкусы!

Гораздо позже, когда Солженицын стал известен, когда другим писателям было уже не безразлично его мнение, Г. Владимов прислал ему свою только что напечатанную вещь - роман "Три минуты молчания". Начал читать её Александр Исаевич с интересом. Ему понравилось, что герой-моряк расстаётся с морем. Но как только моряк решил возвратиться на свой траулер, книга была отложена в сторону. Разве мало неразрешённых проблем на земле? Все писатели должны ориентироваться на критерии и вкусы Солженицына!

"Нержин никогда не читал книг просто для развлечения. Он искал в книгах союзников или врагов, по каждой книге выносил чётко разработанный приговор и любил навязывать его другим".

Он ещё долго не успокаивается. Вернётся к этой теме даже в рассказе "Для пользы дела", написанном весной 63-го года. Правда, маловероятным кажется, чтобы данная проблема так волновала студентов техникума!.. Но автора это не смутило: "Мальчик в очках, со смешным коротким ёжиком нападает на "мемуары"! - "Каждый, кто лет пятьдесят прожил, обязательно печатает мемуары: как родился, как женился, это ж каждый дурак может написать!"

А сам Александр Исаевич разбрасывает частицы своего автобиографического по разным произведениям, сливаясь то с одним, то с другим из своих литературных героев, которые не просто он, а сплав из него и ещё кого-то, иногда только воображаемого.

Больше всего Солженицын слит с Нержиным. Но мы находим его и в Немове ("Олень и Шалашовка"), и в Шухове, и в Зотове ("Случай на станции Кречетовка"), и в Алексе ("Свеча на ветру"), и в Костоглотове ("Раковый корпус"), в котором много и от знакомого нам Ильи Соломина; угадываем его и в Воротынцеве ("Август Четырнадцатого"). В последнем случае Солженицын как бы примысливает себя к совсем другой эпохе, совсем другим обстоятельствам. Он описывает себя в нём таким, каким сам был бы в таких условиях или, что довольно часто, каким хотел бы быть...

Чтобы закончить разговор о склонности Александра Исаевича к крайним суждениям, приведу одну его мысль в пользу классики. Он говорит о том, что современные коренные вопросы - это всё те же вечные вопросы, которые "только с каждым десятилетием меняют наряд". "Поэтому у Пушкина - в "Пророке", в "Анчаре", в "Брожу ли я..." - можно гораздо больше почерпнуть, чем, например, у Суркова или Евгения Евтушенко".

Как-то мы посмотрели 2-ю серию фильма "Иван Грозный" - "Боярский заговор", сделанный Эйзенштейном. Александр Исаевич его не одобрил. "Такая густота вывертов, фокусов, находок, приёмов, новинок - так много искусства, что совсем уже не искусство, а чёрт знает что",- писал он Зубовым.

В том же 60-м году, в котором Солженицын напал на писателей, занявшихся писанием автобиографий, он ополчился и против кино. Правда, на этот раз статья не писалась и ничего не посылалось ни в журнал "Искусство кино", ни в какую-нибудь газету... Прочесть мрачные прогнозы о будущем кино привелось только Зубовым: "...такое впечатление, что вся мировая кинематография идёт на снижение... От средней книги получаешь больше удовольствия, чем от среднего фильма".

В контексте письма это звучало тем менее убедительно, что начиналось оно с признания, что "Кроткую" мы пропустили, "Таманго", по слухам,ерунда, а "Судья" - "ничего, но можно и не посмотреть".

А звучала эта оценка - "вся мировая кинематография идёт на снижение" так, будто Солженицын вернулся по крайней мере с международного кинофестиваля.

Снова - нетерпеливая поспешность в выводах!..

Сомнения за судьбу кино Солженицына не оставляли и позже. "Боюсь, что будущее кинематографа, которое предвидел Л. Толстой, или уже миновало, или разменялось, не состоялось",- писал он.

* * *

Увы, мой институт всё больше становился для меня лишь средством заработка. Всё, что бы я ни делала, я любила делать с увлечением. А там этого уже не было. Я как бы перегорела... В преподавании добралась до своего потолка, выше которого уже не могла прыгнуть, а настоящую научную работу, которой занималась в Москве, в Рязани я наладить не сумела.

Гораздо большее удовольствие, чем чтение лекций, доставляла мне помощь мужу, занятия музыкой, английским языком, фотографией. Научилась шить и для себя и для мужа.

Что касается занятий музыкой, то мне очень не хватало руководства. Следуя советам мужа, который ставил мне себя в пример, я стараюсь двигаться вперёд, штудируя книгу Г. Нейгауза "Искусство игры на фортепиано".

Сделала попытку устроиться в областную рязанскую филармонию, но без руководства потеряла форму. Какая филармония...

Муж подсмеивается надо мной за мои многообразные увлечения и порывы и считает, что всё-таки я не нашла пока ещё своего стержня в жизни. Действительно, моё индивидуальное ещё просит какого-то выражения. Но стержень есть. Это - любовь к мужу. Наши отношения были таковы, что моя жизнь была полностью или почти полностью подчинена его интересам, его работе. Не случайно наши друзья Зубовы подшучивали надо мной, называя меня "чеховской душечкой".

А "душечка" была его идеалом! Он мне в своё время рассказывал, а потом как-то вспоминал об этом и в письме к Зубовым, что ещё в Кок-Тереке сделал фотоотпечатки толстовского послесловия к "Душечке" и давал их читать или посылал "многим своим предполагаемым невестам". Причём, никого перспектива стать такой женщиной не привлекла. И "лишь Наташа в 1956 г. в Торфопродукте - прочтя, согласилась тотчас и полностью".

Это было вовсе не жертвой, а моим естественным состоянием. Именно потому так тяжела будет будущая разлука! И только тогда, слишком поздно, пойму, что нельзя в наш век ни для кого, даже ради самого выдающегося человека, становиться "чеховской душечкой"!

Разнообразие в нашу размеренную жизнь со строго заведённым распорядком вносили гости, хотя и очень редкие.

Приезжал к нам ещё раз Николай Андреевич Потапов. К тому времени "Андреич" перебрался на строительство Воткинской ГЭС, на Каме, где был начальником управления электромонтажа.

Несколько раз к нам приезжал Д. М. Панин. Бывали и другие друзья.

Из моих подруг приезжала ко мне только Шура Попова, да один раз, проездом, была у нас Ирочка Арсеньева из Ростова, подруга детских лет.

Все приезды Шуры не обходились без нашего с ней музицирования. Однажды сделали запись на магнитную ленту нашего небольшого концерта: Шуман, Шуберт, Римский-Корсаков, Векерлен...

Все эти гости приезжали не неожиданно, были, так сказать, плановыми гостями.

Пожалуй, только один гость свалился к нам, как снег на голову! Хотя муж мой не виделся с нежданным посетителем 15 лет, да и виделся всего только один раз, в поезде, узнал он его тотчас же. Уж больно характерна была наружность у знакомого нам Лёни Власова.

Успевшие когда-то так быстро подружиться, Александр и Леонид оживлённо проговорили весь вечер.

Власов часто бывал в командировках в Москве (жил он в Риге) и рад бы был нас навещать. Но уже во второй приезд почувствовал, что Александр с ним очень сдержан, и понял, что "просто так" к нам приезжать не годится... Дело ограничилось редкой перепиской.

Впрочем, что Власов! Запомнившееся, но всё-таки мимолетное знакомство. Когда в Рязань переедет Николай Виткевич, я буду в восторге. Думалось: столько пережито им и Александром вместе. Муж познакомился с Николаем на десять лет раньше, чем со мной... Всё время рядом: школа, университет, МИФЛИ... Они были вместе и на фронте, и в тюрьме... А Солженицын сразу же охладил мои пылкие эмоции.

- В гости ходить будут... Подарки делать надо...

Из родственников к нам изредка приезжала погостить тётя Женя, мамина сестра. А во второй половине января 61-го года приехала тётя моего мужа (жена его дядюшки по материнской линии - Романа) Ирина Ивановна Щербак.

Тётя Ира, "весьма поладившая со всеми нашими старушками", как констатировал мой муж, чувствовала себя у нас хорошо и легко.