Леонид Зуров - Иван-да-марья Страница 36

Мы удивлялись, что Зоя стала писать такие письма, потому что обычно они у нее отличались легкостью мысли, она легко схватывала только поверхностное и так же легко забывала. Мама, думая о здоровье Зои, писала, выдержит ли она, но уговорить ее было уже нельзя. В начале зимы они хотели заехать хотя бы на день к нам, и у нас все для их приема было готово, но назначение произошло неожиданно, от них пришла телеграмма: надо было немедленно дать ответ и выехать на фронт с отрядом, где оказались свободные места. Путь на фронт не идет через наш город, и, верите ли, минуты не оказалось заехать к нам, и мы получили с дороги несколько коротких писем, где начинала Кира, а заканчивала сестра. Зоя писала, что доктора чудные, и их доктор, что был на японской войне, на прощанье сказал, что для сестры нужно не только уменье, но и доброе христианское сердце — вот чем отлична от других настоящая наша сестра и почему ее солдаты называют сестрицею. Среди этого ужаса надо сердце иметь, и не огрубеть, не зачерстветь, формальных знаний мало, надо душу живую иметь.

Время было зимнее, суровое, в пути им пришлось многое увидеть и испытать, и мы еще не знали, куда им писать, потому что они получили назначение только в Варшаве, где на станции остановка долгая была — что-то забирали из складов и запасов. Наконец дали назначение в полевой госпиталь, что работал в тылу нашей дивизии, — причем старшая сестра чуть было Зою не забраковала и не оставила в Варшаве, и были слезы, но все обошлось, — посмотрим, сказал врач, пусть остается.

«В Варшаве, — писала сестра, — мы заглянули в гостиницу, а там столько гвардейских офицеров и титулованных сестер из Петербурга, и тон головокружительный — светские дамы, английская и французская речь, у подъезда штабные автомобили и, как говорят, столько неожиданных фронтовых романов и изысканная придворная атмосфера. Кофейни полны тыловыми офицерами, и тут же царит оперетка, мы почувствовали себя провинциальными бедными родственниками, полюбовавшись на все эти проборы, улыбки, аксельбанты, мы сбежали и кормились на вокзале. Кира угощала пирожным, мы пили кофе по-варшавски, а потом вспоминали все это, как какое-то наваждение. Наступила осенняя слякоть, зарядили дожди, дороги раскисли, раненых тучи — отовсюду везут и везут. Все завалено ранеными, земля попадает в рану, и начинается столбняк, невозможно обсушиться и обогреться по неделям, а что на фронте, мы понятия не имеем, потому что об этом в журналах и газетах не прочтешь. На станциях, где ожидают погрузки, свалены тысячи людей с кое-как сделанными перевязками, и в темноте слышен только стон да скрип телег — все везут, подваливают. Врачи и сестры растерялись, рук не хватает — ведь это беда, беда, все в суете, но мы счастливы».

Они сразу же стали работать. Хорошо, что одна из сестер посоветовала купить в Варшаве высокие сапоги, потому что неимоверная грязь и дикие условия на походе. О том, чтобы увидеть брата, не было и речи, они кочевали с кухней, двуколками и повозками. Кира все готова была делать, напрашивалась на самую черную работу, ничего не боялась, она как будто бы давно была здесь, и все с нею считались, а Зоя сначала была очень неумела и растерялась, но потом справилась.

Из Москвы малой скоростью пришли вещи и книги брата и вещи Киры, все было разобрано, и даже ключи она переслала в почтовом пакете. Шла первая зима войны, когда дожди и слякоть сменились морозами и пронизывающими ветрами, когда у нас замерзла река и ветер на мосту был особенно резкий. Зоя писала: «Мы с Кирой живем в каком-то ошеломлении, одурманенные от напряженной работы, нет возможности даже задуматься, сегодня говорили с Ваней по телефону из штаба, когда из дивизии привезли раненых, для него это была такая неожиданная радость. Киру радует: она полезна, ее проверили, она недалеко от него, говорит — увижу, может быть, вот будет настоящее счастье, и я радуюсь, что он знает, что я приношу пользу.

Тут все по-деревенски внешне грубо во время похода, но ты бы, мама, видела солдат в операционной: так терпеть и переносить все, и как много у самых простых солдат внутренней деликатности и какие слова мы от раненых слышим и как раскрывается вдруг сердце в любви, и мы все, все готовы для них сделать. А как их перевозили — повозок не хватает, дороги скверные, осенью колеса тонули по ступицу в грязи, а теперь все замерзло. Потери большие, перевязки не успевали делать, а Кира самозабвенная, как сказал врач, видели бы вы, до чего она бывает сосредоточена в работе, она угадывает каждое движение хирурга. Если бы ты, мамочка, видела, как она держит себя в руках и смоченную йодом вату и инструменты подает, а письмо Вани в кармане, и я знаю, что она сильно волнуется, так как дивизию кинули вперед и там бой пошел в затяжку, но вот и волнение у нее как-то переходит в работу. Старые сестры нам говорили, что если хочешь человеку по-настоящему помочь, то надо обязательно совершенно забыть о себе, тогда и для других облегчение, а у меня от запаха хлороформа голова кружится, и я, откровенно говоря, так иногда устаю, что меня, да и не одну меня, все время сон с ног валит. Представьте, мы шли лесом, и некоторые даже на ходу видели сны».

«По письмам твоим вижу, — писал мне брат, — ты вырос, береги, Федя, мать, учись».

«Как там у Феди с алгеброй и геометрией?» — спрашивал он, а мама отвечала: «Отметки хорошие». Да, я учился и стал на уроках более внимателен.

— Мы-то в теплом доме, Фединька, живем, и в гимназии у вас хорошо топят, — говорила мама, — а там в поле и прикрытия нет, на снегу, — и я вспоминал ее слова, когда шел морозным утром в гимназию. Я в это время отлично начал учиться. Все находили, что я чем-то стал походить на брата.

— Федя-то наш как за зиму вырос и исхудал, — говорила мама, — молодежь все принимает близко к сердцу. Вот и Ваня как учился во время японской войны и как тогда страдал от всех неудач наших, а теперь и Федя такой же. Да выйдем ли мы когда-нибудь из этих бед? Не оставляют нас в покое, мы мирно хотим жить, а ведь не дают, вот мы все тянемся к Западу, а Запад нам все время войну приносит. Ох, уж этот Запад, не бывала я в этой Европе и не увижу ее никогда, и что там за люди, что не могут жить без войны.

Мы объезжали город и собирали теплые вещи — шерстяные шарфы, перчатки, носки и в воскресенье отправляли посылки солдатам нашего полка: наполняли их вещами, клали туда махорку, рукавицы с двумя пальцами для стрельбы и бумагу для писем, писали короткие письма каждому солдату и, смочив греческой губкой заколоченный ящик, химическим карандашом писали название полка. Во сне я видел то, что рассказывали на вокзале раненые: морозная ночь, взлетали ракеты и блестящий магний, как на гимназических вечерах, освещал замерзшую Бзуру и снега, а потом темная, темная ночь, лютый ветер и смерть. На льду похожие на сломанные тряпичные куклы примерзшие солдатские трупы — не такой мы во время игр представляли себе войну.

— Спаси Бог. А наш полк? — спрашивал я.

— Да и им небось не легче.

Я начал чувствовать, что если здесь, в тепле, жизнь продолжается по-старому, то это только потому, как говорила мама, что они там все терпят и за нас муки нечеловеческие несут.

Уже вполголоса говорили о том, что снарядов заготовили, кажется, только на несколько месяцев, снарядов мало, передавали раненые офицеры, а тут пришел из тыла приказ Ставки беречь артиллерийские патроны, и говорили, что виноват великий князь, да не тот, не тот, а другой, и называли фамилию военного министра.

В декабре к нам по пути заехал отец Киры и привез подарки — винограду и киевского сухого варенья, я его встретил разлетевшись и обрадовался, что у Киры его скулы, но в остальном он был весь другой. Он показал маме последние полученные от Киры письма, но улыбка его быстро исчезла, когда они с мамой и Зазулиным, что как раз в это время зашел, заговорили о делах, и он показался мне на редкость озабоченным. С мамой он встречался в Москве, а обо мне знал от Киры и привез мне портфель, какие были только у старшеклассников, но мне он чем-то все же не понравился, и моя горячка быстро прошла. Ничего общего у него с Кирой не было — он был вежливый и деловой, немножко как бы грубоватый человек, от чего-то уже усталый — горный инженер, заведовавший угольными шахтами. Он все благодарил мать и говорил, что жизни своей он не мог устроить и наладить. Он был командирован в Петербург, а оттуда должен был ехать на Урал осматривать казенные горные заводы, и больше всего меня поразило, когда я слушал его мерный голос, до чего он пессимистически был настроен. Я от него впервые узнал, что русская промышленность во всех отношениях от западной сильно отстала, что у нас мало заводов, необходимых для длительного ведения войны, мало машин, станков, рабочих, специалистов. «Беда, беда, промышленность военная у нас в зачаточном состоянии, хотя сейчас казенные пушечные заводы и арсеналы работают в две смены, строится на верфях флот, — да, выпускаем, выпускаем, но все же наши заводы для такой армии, как наша, и для такого фронта работают слабо».