Булат Окуджава - Упраздненный театр Страница 36

Детали, детали... разрозненные, почти неуловимые, мгновенно вспыхивающие в тумане времен и гаснущие, и не тревожащие до очередной вспышки... И мама вдруг говорит Ванванчу, что его пригласили в гости к начальнику строительства Балясину, то есть не к нему, а к его сыну, очень хорошему мальчику, и они пригласили его давно, но все как-то было некогда, а вот теперь, в выходной день, надо поехать, они ждут, и ты там сможешь поиграть, он очень хороший мальчик, и у него, кажется, есть брат... В общем, будет, наверное, очень интересно.

За Ванванчем пришли сани, и кучер присвистнул, и рыжая лошадь побежала по хрустящему снегу. Это было замечательно, особенно когда, миновав кварталы серых печальных бараков, въехали в Пихтовку на окраине поселка, где среди не вырубленных еще деревьев белело несколь-ко свежих двухэтажных особнячков, в одном из которых проживал начальник строительства.

И вот долгожданный гость вошел в широкую дубовую дверь, женщина в белом переднике улыбнулась ему на пороге, а два мальчика его возраста протянули ему свои ладони... Он понял, что ехал именно к ним, женщина в белом переднике - их мама. Все было добросердечно, сказочно. Вдруг появилась еще одна женщина с короткой темной прической и строгим, несмотря на улыбку, лицом. Она сказала: "Катенька, отправляйтесь на кухню, дорогая, а то мы ничего не успеем". Женщина в белом переднике исчезла. Ванванч понял, что вновь пришедшая и есть настоящая мама. Ее звали Маргарита Генриховна. Знакомство произошло стремительно, просто, без излишних замысловатостей.

Дом поразил его своими размерами и убранством. Он никогда не видел таких больших прихожих и комнат, люстры переливались над овальным столом, и странное растение тянулось из деревянной кадушки, касаясь потолка. Почему-то на мгновение вспомнилось мамино лицо, когда она снаряжала его в гости: какое-то легкое недоверие озаряло его, и в интонациях, которые проскальзывали в ее речи, таилось едва угадываемое неодобрение или насмешка.

И вот уже мальчики сидели в детской за столом, и Ванванча учили играть в "морской бой". Сына Балясина звали Антоном, но в обиходе это звучало как Антик. Антик был на год старше Ванванча, это позволяло ему быть ироничным и снисходительным. Его двоюродного брата звали Федей, а дома это звучало как Фунтик. Он был на год младше Ванванча, добросердечен и большой весельчак. Проигрывая, он недолго страдал, а после посмеивался над собой: "Эх, какой же я дурачок! Надо было вот так ходить, а? А я-то..."

За обедом все сидели за овальным столом, и расторопная, улыбчивая Катенька разливала по тарелкам борщ, оглядывала стол по-хозяйски, пока Маргарита Генриховна не роняла: "Катенька, можете идти, дорогая... пока как будто ничего не нужно..." Все ели, слегка позвякивая ложками, как вдруг полный и молчаливый Балясин обратился к Ванванчу: "Ну, скажи, пожалуйста, как у тебя дела?" - "Хорошо", - откликнулся Ванванч. "А кем же ты намереваешься стать в будущем?" - спросил Балясин. Интонация была дружеская, заинтересованная, и Ванванч неожиданно ляпнул: "Писателем..." "О!" - воскликнула Маргарита Генриховна. Антик хмыкнул. А Фунтик заливисто хохотнул и хлопнул Ванванча по плечу. "Ну, я полагаю, ты уже что-то пишешь?" - спросил Балясин. Лицо его было непроницаемо. "Да, - сказал Ванванч как бы нехотя, - роман..." - "И о чем же?" - спросил Балясин, и полные его щеки покрылись румянцем. "Так, вообще, - сказал Ванванч, зажмурившись, - о разном... - и почувствовал, как и его щеки обдало жаром, но, еще не потеряв дара речи, добавил: - Первая строчка такая: "Мне одиннадцать лет".

Второе ели молча. Ванванч ни на кого не смотрел. На десерт Катенька принесла компот и пирожные. Такие пирожные Ванванч пробовал в Тифлисе, когда ему было пять лет. "Ну вот, Антик, - сказал Балясин, вытерев рот салфеткой, - а ты роман не пишешь... Что ж ты так?.." Все тихо засмеялись. "Вы же большевики, а живете, как буржуи..." - хотел сказать Ванванч, ощущая досаду на самого себя, но не сказал.

Вечером еще немного поиграли в детской. Во время игры Антик сказал Ванванчу: "Все-таки ты, оказывается, большой врун... Врал, врал, как будто все кругом дураки..." Это прозвучало оскорблением, но защищаться было бесполезно. Фунтик ринулся его защищать: "Ты ведь не наврал, да?.. Ты ведь правду сказал?.." Ванванча доконала его доброта. Отчаяние подступило к горлу, и он выдавил с трудом: "Да я же не врал, я просто пошутил". Тут вошла Маргарита Генриховна, и Антик сказал: "Мама, насчет писательства он, оказывается, просто пошутил..." - "О, - сказала Маргарита Генриховна, сияя своей холодной улыбкой, - я в этом не сомневалась".

Собираясь укладываться спать, они болтали о разном. Ванванч вдруг вспомнил фотографию смеющегося Кирова. Киров был в простой гимнастерке. Между жизнью и смертью пролегала короткая дорога. "А враги окружают нас, сказал Ванванч многозначительно, - и их слишком много". Фунтик бросился к окну. "Не вижу ни одного!" - закричал он. Антик сказал, кривя губы: "Опять ты понес какую-то чушь!.." - "А вот Кирова уже убили", - заявил Ванванч. Ему хотелось услышать от них подтверждение своим словам, и тогда стало бы понятнее, почему так осунулось и потемнело мамино лицо, почему в папином голосе появились столь непривычные нервные интонации. Да, почему? Почему? Но Фунтик насвистывал что-то пустое, а Антик стара-тельно рисовал лебедя. Постели были уже приготовлены. У Ванванча на душе было неспокойно. Вдруг он заметил, что у него на подушке и у мальчиков на их подушках лежит аккуратно сложен-ное нечто из полосатой материи. "А это что?" - простодушно спросил он. "Как что? - удивился Антик. - Это пижама. Ты разве не знаешь?" "Знаю", - ответил Ванванч, не понимая, что это такое. Он сидел на краю своей постели, не раздеваясь, и исподтишка поглядывал, как они посту-пят с этим своим волосатым. "Пора ложиться", - улыбнулся Фунтик. "Я не люблю спешить", - потерянно сказал Ванванч. "Какой ты особенный", - сказал Антик, не скрывая усмешки. Ванванч ждал. Наконец мальчики начали раздеваться, и все, к счастью, разом встало на свои места. Ванванч увидел краем глаза, как Фунтик, скинув с себя все, натянул длинные полосатые панталоны, а затем такую же полосатую курточку и, ахнув, юркнул под одеяло.

Несколько дней после этого Ванванч хранил напряженное молчание. Когда его спрашивали, как было в гостях, сдержанно отвечал, что понравилось. Подогретый нелепым случайным бахваль-ством, уселся как-то за стол, вырвал из тетради чистый лист и легко записал первую строчку: "Мне одиннадцать лет..." После же ничего не мог придумать и оставил эту затею. Однажды, все-таки разговорившись, выдохнул маме: "Мамочка, почему у них такой громадный дом?.. У них такие кресла, как у Кемпа!.. И горничная!.. И они спят в полосатых пижамах!.." Мама поморщи-лась и сказала как-то не очень вдохновенно: "Они хорошие люди... ну, это у Маргариты Генрихов-ны такой вкус... ну, немного такой, понимаешь?.." А папа вечером, выслушав откровения Ванван-ча, погладил его по голове: "Да, у Маргариты есть буржуйские причуды... Ничего, ничего, мы это постепенно вытравим. Верно, Кукушка?" - "Конечно", - отчеканил Ванванч и, выходя из комнаты, услышал, как папа сказал маме, посмеиваясь: "Как тебе нравится этот маленький большевик?.."

Весна подступала медленно, лениво, испуганно, но вот, наконец, утвердилась, и обнажилась взрыхленная глина и зачавкала под ногами. Бабуся страдала от вечного холода и постоянно видела обстоятельные сны о Тифлисе и потому так же обстоятельно, с подробностями их пересказывала. Ее круглые добрые глаза покрывались влажной пленкой, губы едва заметно кривились. Ванванч видел все это и жалел бабусю, однако все как-то на ходу, не всерьез, словно ему не хватало времени на внимание к окружающим, а личная жизнь поглощала силы. Она была прекрасна и захватывающа, только все чаще и чаще долетающие до него отдельные фразы, какие-то недоуме-ния, нервозность и ускользающие растерянные взгляды делали эту прекрасную жизнь немножечко напряженной, немножечко непрочной... Ванванч не любил неясности. Все должно было быть понятным: если уж пожар - то пожарная машина и звон колокола, если уж поющая птица - то птица, а не Елена Колодуб. Белые и красные, рабочие и буржуи, да и нет...

А весна все-таки брала свое. Уже высунулась первая любопытная травка. Почки напряглись, лопнули, распахнулись. Лелино плечо оставалось таким же горячим. Четвертый класс был на исходе, даже не верилось! На день рождения папа и мама подарили ему толстенную книгу о животных. Автором был неизвестный Брэм. На рисунках звери выглядели живыми. Появление каждого нового изображения сопровождалось маршеобразной музыкой - то ли он сам напевал, то ли она проливалась с небес... Хищники, пресмыкающиеся, птицы... Его любовью стала антилопа Бейза. История ее жизни выглядела возвышенной и трагичной. Ее длинные изысканные рога не всегда спасали от смерти, но их владелица была прекрасна.

Афонька Дергач, которого он познакомил с нею, был в восхищении. Он долго разглядывал антилопу, потом сказал: "На нашу козу похожа... У нас была такая..." - "Да это же антилопа, - обиделся Ванванч, - а рога какие!.. А глаза!.." У Бейзы были громадные глаза, переполненные тоской, и можно было вглядываться в них вечно... "И у нашей козы рога такие же были, упрямо сказал Афонька, - и глаза такие же... Она у нас уметливая была, ровно кошка, все о ногу терлась, а глядела - ну, ровно жалостливая девка..." - "Какая еще уметливая?" - недовольно переспро-сил Ванванч. "Ну, добрая, значит..." - засмеялся Афонька.