Анатолий Найман - Каблуков Страница 36

"Неужто товарищ Дрягин?" - сказал Каблуков. "Пока товарищ, а вот перееду в Голливуд - и господин". "В Голливуд в актеры?" "В Голливуд в монтеры. Я вообще-то по телефону не люблю разговаривать, давай встретимся". "Я тоже. Назначайте". "Ну где? У меня в кабинете, чтоб далеко не ходить. В Союз кинематографистов дорогу знаешь? Найдешь дверь - Дрягин Эс Эн, секретарь Союза. Как ты, только наоборот - Сергей Николаич". "Давно?" "Неделю". "Назначенный?" "Почему назначенный? Выборный. Только не вы выбирали". "Топ-сикрет, как говорят в Голливуде". "Приходи вечерком, ладно? Эраунд севен, как там говорят. Пойдем куда-нибудь посидим. Нон-стоп типтоп". И повесил трубку.

На черной "Волге" с оленем на капоте, с шофером за рулем приехали к "Астории". Каблуков, вылезая из машины, уже слепил безвольно мысль о продвинувшемся карьерно провинциале, которому только свой успех и важно показать - сунуть в нос тому, кто знал его в низшем статусе, еще "никем", лучшие и самые недоступные в городе гостиницу и ресторан. Но Дрягин миновал вход, отразился во всех роскошных окнах фасада и открыл втиснувшуюся в аккурат между "Асторией" и "Англетером" дверь под вывеской "Столовая". Каблуков поймал себя на том, что, хотя отпечатана она на сетчатке глаза была давным-давно, неведомо когда, он, если глядел на эту сторону площади, ее вообще не видел, выпадала из поля зрения. "Мы страна рабочих и крестьян, сказал Дрягин, проходя насквозь пустой зальчик, такой узкий, что столы были расставлены только вдоль одной стены, - они наша первая забота, их мы накормим прежде всего и по исключительно низким ценам. - Он сел в дальнем углу у двери, ведущей на кухню. - И в этом плане стесняться датчан и разных прочих не станем, а вот так и вставим в самый центр простую обжорку для трудящихся. Но и фасон будем держать, ибо, как учит партия, датчане и прочие привозят нам валютную веревку, а мы в ней весьма заинтересованы, потому что в исторической перспективе должны их же на ней повесить. Отсюда решение. Надпись "Столовая" в одном ряду с "Асторией" и "Англетером" - но тем же стандартным шрифтом, что и на Лиговке и на Охте. Убиты оба зайца: внимание фиксируется, но не останавливается".

На нем был двубортный синий блейзер, без гербов без вышивок, только "золото в эмали": блестящие пуговицы в тоненьком белом ободке, - сидел элегантно. Серые брюки - хотя и из мягкой фланели, а все-таки отдавали униформой. Сорочка ослепительной белизны и широкий галстук с легким геометрическим узором, жемчужным на жемчужном поле. Большие часы и на другой руке золотая цепочка. Богатый, знающий толк в вещах, которые при этом не бросаются в глаза, иностранец. Говоря, он делал крохотные подчеркивающие паузы, словно бы для того, чтобы Каблуков отметил, как интеллигентно он говорит: "отсюда следует", "ибо", - и само течение речи, и как свободно. И Каблуков это отметил, правда, и паузы тоже. Из двери вышел официант - без передника, без карандаша и блокнотика, в черном растянувшемся свитере, неопрятный. Принял заказ, состоявший из одного слова: сообрази, - и минут через десять вкатил тележку, разительно не похожую ни на него, ни на весь столовский антураж. Серебряные, ну пусть мельхиоровые, салатницы, хрустальный графин. Сдернул скатерть, раскинул свежую, хотя и не крахмальную. Демонстративно, подняв и со стуком опустив, оставил пластмассовый стаканчик с бумажными, к тому же разрезанными пополам салфетками. Сунул в пучке, не раскладывая, нож-вилку-ложку, по сероватой фаянсовой тарелке, по граненому стакану. Все, что привез, расставил с безразличным, чуть-чуть отдающим в неприязнь, видом и ушел.

"Кухня "Астории"", - сказал Каблуков. "Кухня "Астории"", - подтвердил довольный Дрягин. "Салат из крабов", - ткнул Каблуков пальцем в овальное блюдо наугад, не снимая крышки. "Крабы как таковые, - не согласился тот. Элементарно вывернутые из консервных банок". И снял крышку. "Нищенская психология, - прибавил, перекладывая себе на тарелку, - два человека - две банки. Любите крабы? Или "крабов" - как правильно?" "Только крабы и люблю. Крабов". Дрягин налил - Каблукову полстакана, себе стакан. Каблуков сказал: "И за что?" Тот как будто не услышал, проговорил весело: "Добавлю, добавлю, не обижу. А себе - порцию. Меньше только по кишкам размазывать". "Я говорю: и что все это будет значить?" "За то, чтo все это будет значить". И звонко ударил своим стаканом по каблуковскому.

Когда закусывали жареным рябчиком, а наливали уже из бутылки, поданной по знаку Дрягина официантом после графина, и Каблуков решил, что ладно, напьется и завтра с утра поболеет, тот сказал: "Давай окончательно на "ты". Ты меня тоже. Мы земляки, земляк ближе брата. Во всяком случае, выше. Возвышенней. Одним словом, важнее. Согласен?" "Значит, вы меня сюда как земляка привели?" "Чтo значит - я уже сказал: настанет время - и поймешь. И на "ты", на "ты" переходи". "А скоро настанет?" "Через бутылку-две... Коль, ты чего все хвост поднимаешь? И на кого? Это же я сказал: Каблукова принять в Союз немедленно и срочно. А ты заедаешься". "Кому сказал?" "Кому! Кхмеру моему. Кому про это говорят. Пырьеву, его императорскому величеству. Его коммунистическому превосходительству Калатозову. Сказал: такие люди нам нужны немедленно и срочно". "Какие?" "Как бы тебе подоходчивей объяснить? Которых называют "честные". Чтобы им все доверяли". "Поня-ятно".

Дрягин разлил остатки, позвенел стаканом об бутылку, официант выглянул, принес следующую, забрал пустую. "Ты заведение запри, - сказал ему Дрягин. Сколько можно работать? У вас КЗОТ тут действует?" Тот буркнул: "Как вы вошли, заперто". "Что тебе, Коля, понятно? - обратился Дрягин к Каблукову. Что тебе понятно, то барахло и никому не нужно. Дескать, они моей честностью будут пользоваться. Им будут говорить: вы продажная большевистская сволочь, - а они: а Каблуков? Я же, Коля, сказал - нищенская психология. Ну, попользуемся, конечно, но это все кусовничество, там рублишко не отдать, здесь рублишко выиграть. Капитала на этом не нажить". "Да и я еще в подходящую минуту заявлю и объявлю, мягко, без вызова, что не больно-то я ваш". "Во! Именно. И, представь себе, это уже ближе к делу. К нашему. Единственному стоящему, потому что единственному настоящему". Он взялся за бутылку, но Каблуков прикрыл свой стакан ладонью.

"Не заставляю, - сказал Дрягин миролюбиво и перевел горлышко к себе. Предлагаю, но не настаиваю. Пусть я буду пьяный один. Тем легче объяснять... Всё товар, согласен? Хлеб, железо, нефть. Как говорится в нашей сталинской конституции, а ее никто еще не отменял, - земля, ее недра. Морские курорты и лечебные. Вo ды. Называются "спа". Автомат Калашникова. Мысля. Причем не только научная, а и антинаучная тоже. Извини меня, любовь. Можно за что-то купить, можно за что-то продать. Не спорь. Положим, за роскошь. За ажурную пену и городской экипаж. За муки и состраданье к ним, как твой Отелло. Или за чахотку, за нищету - обе коммерция. Сундуки культуры - само собой. Сверхъестественные силы - очень даже... Только ведь все это продукты конечные, с конечной ценой, с конечной выручкой. Миллион, миллиард - и не больше того. Если откровенно, за такое даже и не выпьешь, душа не воспаряет. Если только через силу", - и он глотнул из стакана, как будто, действительно, через силу.

"Один только есть товар, продукт, материал, назови, как хочешь, неограниченный. Человеки. Не в смысле "рабочая сила" - рабочая сила примитив, навроде тех же полезных ископаемых, горючее, которое в дым уходит и тем чуть тепла дает, - а человеки, запущенные на полную катушку. Не на обмен электронами, как дрова, а до расщепления ядра. Не чтобы лагерное масло из него давили, а чтобы сам давил, что хочет, а мы только успевай поддоны подсовывать. Я ничего не говорю: согнать хомо сапиенс в такую шеренгу, чтобы он стал не более, чем хомо эректус, или, как сейчас говорят, организовать его - тоже талант. Мы и таких ценим. Но это между прочим, только претензия на высшее. Однако не оно. Это как ты свою честность оценил. Не честный Каблуков нам нужен, а гениальный Каблуков. Сверхчестный - который в любую минуту объявит: я не ваш - все равно, мягко или с вызовом. А наше дело этот шквальный порыв успеть в свой парус поймать. Не получится, перевернемся туда нам и дорога, других поищем, порисковей, половчей, пообротистей. Вот наша коммерция, вот она где!"

"Такую задачу, - неожиданно сбросил он пафосный тон и заговорил скучным, - ставит перед нами партия, ее Политбюро. Такую же ставит перед определенной частью своего населения англо-американский империализм. И мы, и они стараемся выполнить возложенную на нас высокую миссию с полной отдачей сил". И замолк. "А кто, - спросил Каблуков, - выбирает? Почему, к примеру, Сергея Николаича, а не Николай Сергеича?" "Как тебе сказать, Коля, чтобы не обидеть? Наверно, потому, что ты такие вопросы задаешь. А я нет. Никто не выбирает, сами мы выбираемся. Из глухомани на тропку, с тропки на проселок. И так до райцентра, до города, до столицы". "Повернем иначе: гениальный Дрягин - это какой?" "Не тренер. Тренер Дрягин обыкновенный, как все другие. А вот человек он верный. Пикничок, банька, охота на кабана. И сообразительный. Другой еще только подумал, как бы это самое, а у него уже костерок горит и пять бутылок в ручейке стоят. И девчонки. Не которые самые лучшие в равновесии на бревне и в махе на брусьях, а которые самые заводные поиграть в кружок в волейбол и на хохот веселые. Верность и сообразительность - такая Дрягина гениальность. И хорошее настроение. И без подначки он, с верностью и сообразительностью своей не лезет. С умом не лезет - а копни, про человеков-товар расскажет не глупо".