София Дубнова-Эрлих - Жизнь и творчество С М Дубнова Страница 36

В Одессе Дубновы сразу попали в шумный круг знакомых. Местное Литературное Общество устроило ханукальный вечер с участием С. Абрамовича, Фруга и Бялика; усталые с дороги столичные гости были встречены радостными приветствиями. Спустя несколько дней торжественно праздновался день рождения Абрамовича в старой квартире при Талмуд-Торе. Восьмидесятитрехлетний именинник был бодр, сыпал парадоксами и уверял окружающих, что не уступит Богу ни единого года из максимального срока человеческой жизни - ста двадцати лет. "С Абрамовичем вспоминает С. Дубнов, описывая свое пребывание в Одессе - я виделся почти ежедневно, и мы продолжали ткать нить наших былых длинных бесед".

Надолго запомнился писателю вечер, устроенный в его честь Литературным Обществом. На этот раз он, вопреки обыкновению, не отказался от "банкета", как будто предчувствуя, что такой вечер не сможет повториться ... В небольшом ресторанном зале собралось около пятидесяти человек. Гость занял место между Фругом, спутником юных лет, и Абрамовичем, другом периода зрелости. Первый в своей речи пытался воскресить те далекие годы, когда два молодых застенчивых провинциала ютились в расположенных по соседству убогих меблированных комнатах, и не раз возвращаясь поздней ночью с товарищеской попойки, поэт заставал своего соседа погруженным в чтение. В ответной речи С. Дубнов указал, что неслучайно оба они, писатели среднего (168) поколения, заняли за столом места между дедушкой Менделе и внуком Бяликом. "В этом собрании - пишет он - я с Фругом символизировали былой ренессанс русско-еврейской литературы среди гебраистов и идишистов, которые в своих речах звали меня в свой лагерь. Языковая проблема... внесла некоторый диссонанс в этот вечер воспоминаний" ...

Спустя несколько дней в многолюдном собрании состоялась беседа на тему "Проблема литературного языка в истории еврейства". С. Дубнов доказывал, ссылаясь на ряд исторических примеров, что почти во все времена в еврейской литературе существовал языковой дуализм или плюрализм, и что в этом следует видеть мощь национальной культуры, пользующейся любым орудием. Новейшее национальное движение вызвало перемещение сил внутри трехъязычной литературы, усилило значение "иврит" в одних кругах и "идиш" в других, но не устранило потребности в литературе на русском языке. Подводя итог, докладчик заявил:

"Догме единства народа в рассеянии должна соответствовать догма единства культуры в разноязычии". Эта формула оказалась неприемлемой для большинства слушателей. Главным оппонентом со стороны гебраистов был Бялик, со стороны идишистов - Мережин.

Быстро пролетели три недели отдыха в беседах и встречах. Долгие споры вел писатель с воинствующим анти-идишистом Клаузнером, редактором "Гашилоаха" и с "железным канцлером" сионизма Усышкиным. Для прогулок почти не оставалось времени, и только накануне отъезда гость посетил холм, где впервые в мыслях его зародился план большого исторического труда. Он набросал в дневнике: "...Легкий морозец, туман над морем... Сидеть бы тут часами и вспоминать жизнь тринадцати лет, переживать ее вновь"... Уходя, он сорвал ветку с куста кипариса; эта одесская реликвия долго хранилась потом между страницами заветной тетради.

Приближался 25-летний юбилей деятельности Ахад-Гаама. Вернувшись в Петербург, С. Дубнов написал для юбилейной книжки "Гашилоаха" статью под названием "Отрицание и утверждение голута в учении -Ахад-Гаама"( Гашилоах, 1914, XXX, 206-210). Статья подводила итог спору, (169) длившемуся четверть века. Не раз за эти годы ее автору приходилось доказывать, что конфликт между духовным сионизмом и автономизмом основан на недоразумении, ибо, в сущности, эти течения - две стороны медали, на которой начертано: "возрождение большинства нации в диаспоре и меньшинства в Сионе".

На очереди стояло новое издание "Всеобщей Истории". По первоначальному плану оно должно было состоять из пяти томов, но вскоре выяснилось, что план придется значительно расширить. А тем временем энергия уходила на небольшие работы, на заседания и целый ряд докладов - о деятельности Ахад-Гаама, о проблеме языка, о хасидизме. В записи от 4-го марта писатель жалуется: "Живу не своей жизнью, не сосредоточенной, а разбросанной ... За главный труд еще не взялся, а с самим собою мало и редко говорю. А ведь существо моей натуры мало говорить с людьми, много со своей душой". Прикосновение к почве истории вернуло автору дневника обычную бодрость. Спустя некоторое время он пишет с чувством удовлетворения: "прочитываю сотни страниц новых исследований для исправления и дополнения двух-трех десятков страниц моего текста. Новые раскопки на Востоке придают всё более реальную историческую физиономию библейским сказаниям".

В мир древних легенд вторгались то и дело голоса современности. В среде петербургской интеллигенции возникла мысль о создании в западной Европе еврейского университета, предназначенного главным образом для молодежи, лишенной доступа к высшему образованию. В то время, как в столице группа общественных деятелей обсуждала этот проект, на сионистском конгрессе бурей рукоплесканий встречено было предложение Усышкина о создании университета в Иерусалиме. Началась яростная полемика в печати между "отрицателями голута" и противниками тезиса "Тора из Сиона". С. Дубнов протестовал против резкой фермы спора, утверждая, что европейский и палестинский проекты могут быть осуществлены одновременно.

Незадолго до войны приехал в Петербург из Швейцарии Шолом-Алейхем. Встреча со старым другом после десятилетней разлуки взволновала С. Дубнова. "В моей памяти - пишет он - ярко запечатлелась картина ... солнечного майского дня, когда мы сидели на балконе фешенебельного отеля... Внизу (170) колыхалось людское море... а мы... вспоминали лето в Боярке 1890 г., в Люстдорфе 1891 г. Тут Шолом-Алейхем мне сказал, что пишет свою автобиографию, где упоминает также о наших встречах в литературе и в жизни. Он мне рассказывал о красоте и покое Лозанны, а я говорил, как был бы я счастлив, дописать свой исторический труд в этом городе ... Не думалось нам тогда, что мы беседуем в последний раз, что мы как будто исповедались друг перед другом перед вечной разлукой". Через три недели тревожные события заставили Шолом-Алейхема покинуть Россию. Спустя два года пришло известие об его смерти в Нью-Йорке.

Когда летом 1914 года С. и И. Дубновы уехали на отдых в финляндский курорт Нодендаль, на горизонте Европы уже скоплялись грозовые тучи. Вскоре из Петербурга пришло известие о забастовке трамвайных рабочих, которая совпала с приездом французского президента Пуанкаре. С каждым днем росла тревога. Записи в дневнике, очень частые в этот период, отражают овладевшее писателем смятение: предчувствия катастрофы чередуются с надеждами на то, что война вызовет революцию в России. "У нас - говорится в дневнике - психология узников, приветствующих пожар, который сожжет тюрьму, может быть, вместе с ними самими. Пусть умрет душа моя с филистимлянами!". 2-го августа писатель отмечает: "Германия объявила войну России в ответ на мобилизацию... Финляндия на военном положении ... В нашем Нодендале паника сегодня достигла высшей точки... Я принадлежу к спокойным, выжидающим, хотя ум мутится перед ужасом предстоящей резни народов, перед самоистреблением Европы"...

(171)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ПОД ГРОХОТ ОРУДИЙ

В духоте и давке вагона, переполненного встревоженными пассажирами, возвращались Дубновы в столицу с финского побережья. Мимо проносились воинские поезда; молодые рекруты кричали: прощайте! Им в ответ раздавалось: дай Бог счастья! Сосед по вагону, известный этнограф, заметил: "наступают времена больших событий, необходимо делать записи". Писатель и сам про себя решил, что отныне его дневник должен превратиться в политическую хронику и регистрировать не столько настроения и раздумья, сколько факты. Но отказаться от оценки этих фактов он не смог, да вероятно и не пытался...

Первая запись после приезда в Петербург гласит: "Вчерашнее экстренное заседание Государственной Думы. Гром патриотических возгласов в декларациях представителей партий и национальностей. Жалко прозвучала речь еврейского депутата, столь смиренная, что ей аплодировали правые ... Много постыдного было в еврейской манифестации на улицах Петербурга на прошлой неделе, с коленопреклонением перед памятником Александру 3-му... Не могу ни о чем думать, кроме мировой катастрофы, готовящей переворот в истории. Поражение Германии, этого паука милитаризма, опутавшего своей паутиной всю Европу, принесет избавление миру. Совокупная победа России, Франции и Англии не грозит усилением реакции в России, - напротив, атмосфера может очиститься. Но пока, пока - "красная смерть", бойня, гибель культуры, опустошение души".

В некоторых кругах еврейской столичной интеллигенции война вызвала взрыв патриотизма. С. Дубнов напоминал, что обязанности неотделимы от прав, что евреи, мобилизуемые наравне с остальными гражданами, должны требовать для себя (172) равноправия и в других областях жизни. Пришла пора - утверждал он когда необходимо заявить во всеуслышание, что евреи сражаются за будущую свободную Россию. Он развивал эти мысли на заседаниях новой организации, которая состояла из представителей различных еврейских партий и ставила себе целью защиту еврейского населения от произвола военных властей. Организация, назвавшая себя Политическим Совещанием, собирала материал, касающийся преследований евреев в прифронтовой полосе. Вести из городов и местечек черты оседлости наряду с рассказами беглецов из западной Европы, создавали гнетущую атмосферу. С. М. Дубнов писал в дневнике: "Хочется верить в обновление человечества после войны, но пока мы вращаемся в атмосфере озверения и одичания даже культурнейших народов. Прибывающие ежедневно через Швецию и Финляндию изгнанники из Германии рассказывают ужасы о немецких зверствах".