Савченко - Лариса Мондрус Страница 36

Щербаков повел нас к своему приятелю, директору училища имени Ипполитова-Иванова, и прямо в кабинете выложил без намеков суть дела: "Вот наша замечательная певица Лариса Мондрус, кумир миллионов, гордость советской эстрады. Надо ее сейчас же оформить студенткой. Это необходимо для дальнейшей карьеры". Лариса сразу перетрусила: "Ой, это же занятия, а у меня постоянно гастроли..." - "Да тебе и ходить не придется,- успокоил Володя.- Это так, чтобы только в нужном месте сказать: "Вот Мондрус учится, повышает свой уровень".

Один раз я действительно привез ее на занятия. Студенточки там молоденькие. Безголосые. По-моему, если не изменяет память, там и никому не известная Пугачева сидела. Мы ее узнали, потому что на радио с ней встречались. Лариса на фоне этих неоперившихся девочек выглядела несколько заносчиво - как же, звезда! - но педагог был доволен: "Сегодня у нас присутствует всеми нами любимая Лариса Мондрус. Она тоже будет у нас заниматься..." Больше Лариса ни на каких занятиях в училище не появлялась.

Потом состоялось заседание тарификационной комиссии при Управлении культуры Моссовета. Председательствовал Щербаков. Опять он выступил и развел такую критику, что я почувствовал: земля уходит из-под ног. Однако Володя четко выстроил свою речь: сначала "крыл" ("молодая еще... неопытная... ставка для нее высока..."), затем менял интонацию, давал обратный ход "трудолюбива... работает над собой... дает сольные концерты,.. учится в Ипполитова-Иванова... будем надеяться, оправдает оказанное доверие...").

Расчет оказался верен. Ларисе назначили ставку 13 рублей. Теперь за сольник она могла официально получать три ставки плюс 25 процентов, то есть 48 рублей. Два сольника в день - это почти "стольник", жить можно.

Наши маленькие победы являлись, по сути, гримасами Системы. С одной стороны, где-то наверху Мондрус не признавали за "свою", как, допустим, Воронец и Зыкину или даже Дорду, а концертные ставки априори предназначались для маститых, "заслуженных", преданных власти. Но с другой - удавалось порой вырывать какие-то куски у этой самой власти.

Вообще, Борис, мы тогда очень зациклились на меркантильности. От Рознера ушли, как только поняли, что он нас водит за нос. Бочевер устроил нам прописку и сразу стал не нужен. Получив разрешение на трехкомнатную квартиру, мы тут же забыли о нашем благодетеле Цивине. На уме только гастроли, левые концерты, дополнительный заработок - все во славу золотого тельца. Цинично, да?

С учебой тот же вариант. Как только выбили ставку, так сразу спросили себя: для чего нам училище? Для Щербакова, что ли? Так он нас "не доставал". Решили, что учебы с нас хватит. Для приличия вывезли директора училища на хороший обед, дружески поговорили - и вопрос был закрыт. Дело спустили на тормозах.

Был момент, когда приказ о повышении концертной ставки Мондрус нуждался в утверждении чиновника из Министерства культуры РСФСР, некоего Любимова. Дело в том, что ставка республиканская. Я обратился к всеведущему Паше Леонидову: "Ты же у нас спец, вхож в высокие инстанции. Надо сунуть взятку, а мы не знаем кому..." - "Это смотря по обстоятельствам"."Любимову можно дать?" - "Боже упаси! Лучше какой-нибудь подарочек купите".

Мы попадаем на прием к Любимову и входим, так сказать, в личный контакт. Рабочий день как раз заканчивался. Я сказал: "Мы на машине, можно вас домой подвезти?" Он не возражал. Сели в наши "Жигули": Лариса за рулем, он - рядом, я - сзади. Мы заранее приготовили симпатичный такой набор серебряных с позолотой ложек, в красивой коробке. Когда подъехали к его дому, я протянул ему подарок: "Мы хотели немножко отблагодарить вас, примите на память небольшой сувенирчик". Он взял, не ломаясь. Все произошло в порядке вещей. Это было единственное наше соприкосновение с проблемой взяточничества.

Отрабатывая гастроли по стране, мы делали свой "чес" так, как будто каждый день - последний. Под Красноярском, помню, выступали в закрытом городке. Выезжали туда, словно в Западный Берлин - кругом колючая проволока, часовые, проверка документов. А внутри ничего, городок чистенький, аккуратный, жители - сплошь ученые и инженеры. Мы давали по три концерта в день, и каждый в двух отделениях. Лариса так выкладывалась, что иногда путала, какое платье надеть, какую песню петь. Выходила из комнаты отдыха с Люсей Дородновой и спрашивала музыкантов: "Ребята, я не опоздала? Что у нас сейчас? Первое отделение второго концерта, или второе третьего?" Она просто обалдевала от нагрузок, которые мы взваливали на себя.

Вдруг после очередной поездки Галина Федоровна, зав. концертным отделом, сообщает нам: "А сольные концерты опять всем сняли". Расстроились, конечно, но не очень. Нам к этому не привыкать. Так всегда было: либо у всех снимают (оставляют только Кобзону и Зыкиной), либо только у Мондрус в наказание за что-то и в назидание другим. Какая-то причина нашлась и в тот раз, я не помню. Возможно, что за компанию с Магомаевым.

История такая. Муслим, мне кажется, вообще понятия не имел, что такое сольный концерт, что такое работать на износ. Во-первых, ему было разрешено все, в том числе и загранпоездки. Во-вторых, он выступал только там, где хотел, и пел, сколько хотел. И очень свободно мог получить любой гонорар. Сколько запрашивал, столько ему Феликс Кац и Паша Леонидов платили. Кац тогда предложил Магомаеву выгодный концерт, кажется, в Омске. Муслим, я знаю, получал за сольник 200-250 рублей. Но он сказал: "Восемьсот - и я поеду!" Это было в 3-4 раза выше его официальной ставки, а если сравнивать с Кобзоном, то в 10 раз, а если с Ларисой, то почти в 20 раз больше!

Кац - мастер проворачивать левые концерты, и эта гастроль у него намечалась как полулегальная. Магомаев спел 10 концертов и положил в карман восемь тысяч рублей. Сумма астрономическая по тем временам. Тут же последовал анонимный донос Фурцевой, разразился грандиозный скандал. Последовал вердикт: "Закрыть Магомаева на год!" - и для Муслима это был, конечно, удар. При его купеческих замашках он всегда нуждался в деньгах, те же восемь тысяч мог легко спустить за пару-тройку дней с легкостью необыкновенной. Как ни отрадно, он казался мне каким-то "непробивным". Мы уже купили престижную трехкомнатную квартиру на двоих, а он даже прописки в Москве не имел, все время что-то снимал. В Большой его тоже не взяли, хотя таких певцов надо еще поискать. Так что у Магомаева имелись свои обиды и свои невзятые рубежи. Правда, Фурцева в том случае быстро "отошла", пожалела своего любимчика: через полгода он уже выступал за границей.

После запрета сольников для нас наступило странное затишье: и с концертами, и - так совпало - с большими телепередачами, и с записями на радио. Образовался некий вакуум. Разумеется, мы понимали, каким бы талантом ни обладал артист, всегда в качестве ударно-пробивной силы необходим какой-нибудь Щербаков или Любимов, нужно быть готовым кому-то угождать и "подмазывать". Это не вызывало сомнений. Но тут ситуация менялась вообще. Председателем Комитета по телевидению и радиовещанию вместо Месяцева, отправленного послом в Австралию, был назначен Сергей Георгиевич Лапин, сразу продемонстрировавший свои антисемитские настроения. "Преобразования" начались с того, что он запретил показывать по ТВ "ярко выраженного" еврея Александровича, отстранил от эфира Мулермана и некоторых других лиц той же национальности, прикрыл передачу "С добрым утром!", которая его особенно возмущала: "Как ни воскресенье, так они (видимо, евреи.- Авт.) там свои песни начинают передавать. И поет-то кто - Мулерманы да Мондрусы! Показали бы одну песню, но хорошую". Что подразумевалось под словом "хорошая", никто не объяснил. Все равно выбирали из того хлама, что им предлагали. Даже наши друзья, ведущие Иванов и Трифонов, всегда протаскивавшие Мондрус на экран, и те стали побаиваться и критиковать какие-то мои песни в том плане, что они "слишком западные". "А нет ли у вас чего-нибудь поскромнее, более нейтрального?" Короче, началась эпоха застоя, без "комсомольских" песен никуда.

Интересно, что на Центральном телевидении в это время организовали новый эстрадный оркестр. Там ведь уже имелись коллективы В. Людвиковского и Ю. Силантьева. Сделано это было в пику Людвиковскому, биг-бэнд которого, вероятно, раздражал высокое начальство своей похожестью на западный джаз. Их явно собирались разогнать. Причину нашли смехотворную. Как мне рассказывал на эстрадной секции Николай Минх, Людвиковский отмечал какое-то событие в "Арагви". Попили, повеселились. А когда вышли из ресторана, он по пьяному делу надумал справить малую нужду в скверике, аккурат напротив Моссовета, за памятником Долгорукому. Его задержали. Кто-то настучал выше и... Даже выговора не объявляли - коллектив просто распустили. Руководителем же нового оркестра назначили Бориса Карамышева, настоящего ремесленника (в 50-е годы он был вторым дирижером у Кнушевицкого). Он собрал - я бы так сформулировал - отбросы музыкантов с опытом военных духовых оркестров. И теперь музыканты Карамышева заправляли во всех телепередачах: играли хотя и неслаженно, но зато фальшиво.