Михаил Кузмин - Том 2. Проза 1912-1915 Страница 36

Вернувшись из Риги, Елена Александровна увидела, что муж ей во всем поверил, или сделал вид, что верит, отнесся ко всему доверчиво и просто. Да, Лелечка ездила в Ригу к сестре Тане, соскучилась по дому и вернулась раньше срока. Так считалось и считал сам Леонид Львович, а может быть, только подчинялся тому, что считалось, но делал это добровольно и свободно, почти весело, и потому никак нельзя было приписать Лелечкиному путешествию или ее неожиданному возвращению ту перемену, которая наблюдалась в ее муже. А перемена была столь заметная, что бросилась в глаза сразу. Как только Елена Александровна приехала, она спросила: «Что с тобой, Леонид! что-нибудь случилось?»

— Нет, ничего.

— Ну, как ничего… разве я не вижу, что ты сам не свой! ты не влюбился ли тут без меня?

— Какие глупости! Зачем же я буду влюбляться?

— Ну, знаешь, почти всегда бывает трудно ответить, зачем это делают.

Леонид Львович промолчал и продолжал быть очень неразговорчивым до конца завтрака, когда Лелечка заявила: «А нет, знаешь, Леонид, можно подумать, что ты не рад, что я приехала, в таком ты сегодня странном расположении: ничего не спросишь, не расскажешь. Если бы я была ревнивой, действительно могла бы подумать, Бог знает что. Но, пожалуй, это было бы и лучше. Тогда была бы определенная неприятность, а теперь я не знаю, о чем беспокоиться. Может быть, ты нездоров?»

— Нет… я здоров. По-моему, никаких перемен во мне нет. А что же бы ты подумала, если бы была ревнива?

— Что ты влюбился в Зою Лилиенфельд.

— Почему именно в нее?

— Потому что я бы тогда говорила не соображая, действуя по чутью.

— Оно нас часто обманывает.

— Да, но часто оно же открывает глаза даже тому, про которого говорят. Но это ведь все только предполагаемый разговор… так как я не ревнива, то ничего подобного не думаю, и уверена в твоей верности, как и ты, думаю, в моей.

Лелечка была права, говоря, что часто вдохновенные догадки открывают глаза, объясняют многое именно тем, относительно которых они делаются.

Никогда Леониду Львовичу не было очевидно с такою ясностью, что он влюблен, именно влюблен в Зою Михайловну. Как этого не приходило ему раньше в голову? Он думал, что это простой интерес, эстетический и наблюдательный, художественная дружба, приятное знакомство. Но при таком объяснении многие его психологические повороты и движения были непонятны. Теперь же, когда прибавилось это новое объяснение, то все стало до того ясным и простым, неизменяемым, что Леонид Львович сам удивлялся, как это не бросалось ему в глаза.

Да, да! влюблен… И эти нетерпеливые ожидания, и это волнение при свидании, какая-то внезапная, изнемогающая томность при одном взгляде, — все, все говорило, что сомнений быть не может. Прежде он полагал, что эта высокая, тонкая фигура, длинные египетские глаза ему нравятся, что его привлекает безукоризненный вкус, начитанность и свободный, свой взгляд на вещи, что неотразимо влечет его четкая определенность мнений, чувств и поступков этой женщины, так непохожей на других. Теперь же он понял, что он просто-напросто влюбился в Зою и только от этого все в ней ему так нравится. Ему сразу стало просто и радостно; может быть, ему было жалко несколько тех тревожных получувств, которыми он объяснял еще накануне свои отношения к Лилиенфельд. Теперь он знал определенно, что в нее влюблен, и все стало грубо, радостно и просто. Просто, несмотря на существование Лелечки и неминуемые осложнения. Совсем с новым чувством проходил он ковры гостиной, чтоб достигнуть небольшой комнаты, где у светлого пианино хозяйка разбирала какую-то новую, трудную пьесу. Она кивнула ему, не желая прерывать занятия, а он, поцеловав не останавливающуюся руку, сказал тихо, но уверенно:

— Я люблю вас, Зоя Михайловна!

— Вы мне признаетесь в любви?

— Да.

— Но ведь, кажется, вчера вы этого еще не думали?

— Вчера это я не так ясно сознавал.

— А сегодня вам вдруг стало ясно, что вы меня любите?

— Да.

— Что же или кто вам дал эту ясность!

— Моя жена.

Зоя ничего не ответила и, только доиграв пьесу до конца и взяв последний пронзительный аккорд, обратилась к Леониду Львовичу:

— Мне никто не говорил, а я сама давно уже знала, что вы меня любите… скажу больше, что я сама люблю вас… было бы смешно, если бы мы стали заниматься флиртом… Я думаю, вы сами не думали этого, делая ваше признание. Так вот знайте, что я тоже люблю вас, а теперь уходите… я вас жду завтра.

Леонид Львович едва помнил, как шел домой; то, что он признался, придало как бы еще больше определенности его чувству. Теперь уже не было не только сомнения, но, казалось, были невозможны никакие отступления. Притом не сказала ли Зоя Михайловна сама, что и она его любит? Почему же тогда так странно она его отослала домой? Или, может быть, это происходило именно от слишком большой ее определенности. Очевидно, она хотела, чтобы и у нее, и у него чувства и волнения улеглись, так, чтобы при последующих свиданиях иметь дело с тем, что неизменно, устойчиво и ясно. А может быть, она хотела дать ему время поговорить с женой. Леонид Львович не принадлежал к тем людям, которые под видом откровенности и жажды исповеди тотчас бегут докладывать про малейшее неприязненное чувство или нехороший поступок именно тем, против которых они провинились, вместо того чтобы втайне исправить и поступок, и отношения, — в то же время он не был скрытником и таить от жены, особенно, такую вещь ему было тяжко. Лелечка ходила по комнате в выходном платье.

— Ты куда-нибудь собираешься или выходишь?

— Нет… Особенно никуда не собираюсь, а что?

— Нет, я к тому, что ты одета так, как для выхода.

— Да, я думала было пойти, а потом не захотелось.

Зная Лелечку переменчивой и фантастической, Леонид Львович не счел это доказательством особенной ее нервности.

А между тем Елена Александровна, видимо, волновалась. Она все быстрее ходила по гостиной, то смотря в окно на пустую набережную канала, то перелистывая альбомы у стола, ничего, казалось, не видя.

У Леонида Львовича была одна только мысль, как бы подготовить Лелечку к предстоящему разговору. Не зная, с чего начать, — он молчал; молчала и жена, ходя все быстрее. Наконец, будто устав, она опустилась в кресло, но разговора не начинала. Наконец, будто про себя, она произнесла: «Фу! как это глупо!»

— Что именно? — отозвался муж. Так как Елена Александровна не отвечала, то он еще раз повторил: «Ты сказала — глупо… что ты имела в виду?».

— Так… я сказала на свои собственные мысли. Я не могу, Леонид… понимаешь, не могу…

— Чего же ты не можешь?

— Ничего! Ни жить так… ни чувствовать, ни думать так я не хочу!..

— Что же я могу сделать? как ты живешь — еще немного я знаю, но что ты думаешь и чувствуешь — я не знаю нисколько.

— В том-то и беда, что ты ничего не знаешь… Отчего же ты не знаешь? Кому же знать, как не тебе?

— Оттого, что ты мне ничего не говорила, как же навязываться…

— Зачем же ты не спросишь? не узнаешь, не посоветуешь, не побранишь? я совсем растерялась, а тебе как будто все равно.

— Милая Лелечка! зачем же я буду тебя бранить! за что? Разве что-нибудь случилось?

— В том-то и дело, что покуда ничего не случилось… а между тем, я дрожу, как перед бедой…

— Через неделю, я думаю, можно поехать в деревню… — произнес Леонид Львович успокоительно.

— Ты думаешь, от этого что-нибудь пройдет? я там с ума сойду в этой деревне!

— Тебе же так хотелось туда ехать… там будут Пекарские, Лаврентьев, Полина уже там…

Елена Александровна снова вскочила и сказала, повышая голос: «Ни за что! Они мне надоели уже зимой».

— Просто ты сегодня в дурном расположении духа; я уверен, что через минуту ты пожалеешь, о чем говоришь… я говорю не о том, что друзья могут надоесть, но откуда такая озлобленность? — Мне никого не надо! никого не надо! и не говорите мне про знакомых… притом один вид твоей сестры мне действует на нервы.

— Конечно, раз мы поедем к Правде в гости, будет трудно ее не видеть. Ну, если хочешь, поедем куда-нибудь на дачу, где никого нет… в Финляндию, что ли…

— Стоит ли об этом говорить! не все ли равно, где жить?

— Конечно, все равно! — ответил Леонид Львович, думая о Лилиенфельд.

Он ответил так просто и серьезно, что это, казалось, удивило его жену. Она вдруг прекратила свою ходьбу и ласково подсела к мужу на диван.

— Отчего ты у меня ничего не спросишь? Может, я виновата перед тобой, ты бы меня побранил, и мне было бы легче.

— Ну, что ж разбирать вины друг друга. Может быть, ты и виновата, может быть, и я виноват…

— Нет, я одна виновата! я одна! в чем же ты виноват? что был слишком добр и верил мне?

— Я виноват в том, что полюбил другую…