Аркадий Белинков - Сдача и гибель советского интеллигента, Юрий Олеша Страница 36

Но все это не снимало проблемы переходного периода. Что будет с такой силой, как интелли-генция? (Раздватрис употреблял именно такое выражение: "с такой силой, как интеллигенция".) Установление новых общественных отношений всегда связано с определенными трудностями. Особенно для интеллигентного человека, который не может же, как какой-нибудь майор, просто наплевать, когда прикажут, на знамя, которому служил, и вынужден искать убедительные мотивы внутренних побуждений к решительному изменению танца. И тогда, почитав газетку, он вспомнил, что в некоторых случаях в режиме Трех толстяков действительно было что-то пренебрежительное... Эта пренебрежительность к "черни" всегда казалась ему оскорбительной. Вот, вот. Это именно и нужно. Надо запомнить: эта пренебрежительность к "черни" всегда казалась ему оскорбительной. Теперь он будет переживать так: пренебрежительность к "черни", понимаете? Эта барственность, надменность, этот снобизм. Что может быть оскорбительнее для подлинного демократа, каким он себя всегда ощущал и каким все его знали? (Это бы не забыть, самое главное как раз то, что все его таким знали.)

Он внутренне обрек Трех толстяков на гибель и вступил под своды дворца с осторожностью человека, который знает, что ждет его обитателей, и знает, что делать ему самому.

Но когда он проходил мимо шталмейстера, откинувшего в сторону свою трость, неожиданно в его мозгу (как бы в скобках, образованных извилинами) проскочила, почти не оставив следа, странная мысль: "А какие нынче будут закупочные цены на интеллигенцию?"

Принадлежность интеллигентов к господствующей концепции вызвала в русской истории длинный список парадоксальных конфликтов, в которых высеченные сами нарезали для себя лозу.

Для этого были серьезные причины, две из которых заслуживают, как мне кажется, особенно пристального внимания. Первая причина связана с тем, что в России веками насаждалось рабство, которое делало рабами и рабовладельцев и не только по чисто психологическим мотивам, но еще и потому, что создавало выраженную субординацию, которая выстраивала все общество по росту, и более высокий плевал на того, кто пониже. Вторая причина заключается в том, что писатель в русском обществе чаще всего сам был членом этого общества - избранной элиты - и потому далеко не всегда был склонен к протесту против самого себя. В связи с этим обстоятельством не следует удивляться тому, что на почтенном цензорском поприще вдохновенно творили не одни лишь чиновники, но и превосходные писатели: Ф. Глинка, С. Аксаков, Вяземский, Тютчев, Никитенко, Гончаров, Полонский, Случевский.

Вероятно, особенно выразительным и особенно парадоксальным в истории русских общественных связей были пушкинские взаимоотношения с господствующей концепцией. Не нужно напоминать, сколько претерпел поэт от цензуры, которая всегда лучше всего выражает господствующую концепцию, и, вероятно, не нужно напоминать, как бережно об этой цензуре он порой отзывался.

Раздватрис любил Трех толстяков, любил... Силач Лапитуп прославлял милых розовых Трех толстяков, прославлял...

Если бы Олеша не понимал, что такое интеллигент-перебежчик, дорвавшийся до апологетического брандспойта, не понимал...

В романе "Три толстяка" случай Раздватриса не единственный вариант взаимоотношений интеллигента и тиранического государства. Этот случай лишь развит в сюжете. Но существование такого интеллигента возможно только при наличии других вариантов, стимулирующих его высокую калорийность.

Такие интеллигенты очень хорошо себя чувствуют в окружении других интеллигентов, которые очень хорошо все (или почти все) всегда (или чаще всего) понимают и, понимая, произносят привычные гнусные фразы, как будто бы они ничего не понимают. А когда их спрашивают, зачем они произносят эти гнусные фразы, они отвечают: "Но как же тогда жить? Ведь если не закрывать глаза на некоторые неприятные вещи, то жить станет невозможно". И они живут жизнью с гнусными фразами и думают, что такая жизнь лучше, легче и безопаснее жизни без гнусных фраз. Они говорят: "Плетью обуха не перешибешь". "Выше головы не прыгнешь". "Один в поле не воин". "Против рожна не попрешь". "С богатым не судись, с сильным не борись". Или: "Но ведь нельзя же видеть в жизни одни отрицательные стороны".

Все это неправда.

Потому что единственно возможная жизнь человека, независимо от того, что его окружает, это лишь такая жизнь, когда человек, видя порочность растленного общества, лицемерия, самообман и обман преднамеренный во имя высших или низших соображений, говорит, что он все это видит и требует, чтобы люди внимательно вгляделись в то, что их окружает, поняли, как отвратительно они живут, и, если нужно, то погибает.

Нельзя требовать от всех людей, чтобы они были героями, но от всякого человека нужно требовать, чтобы он был порядочным.

Учитель танцев Раздватрис не был героем. Он не заботился о порядочности. Раздватрис не хранил гордое терпенье и не восславил свободу в свой жестокий век.

Лирико-исторический роман "Три толстяка" во многом соотнесен с реальной историей.

В реальной истории сколько угодно таких примеров.

В реальной истории монархический брандмейстер пускает вот какую струю:

"Повелитель 60-ти миллионов подданных жил, конечно, умереннее и скромнее всех, употребляя самую простую пищу, без вина, пряностей, не куря и не нюхая табаку. И однако же исполинские труды, заботы, попечения, великие думы мало-помалу истощили организм его. Пищеварительные органы его слабели от излишней умственной деятельности, и он почти ежедневно принимал английскую соль для содействия натуре"1.

1 Тридцатилетие Европы в царствование императора Николая I. Сочинение Р.Зотова. Часть вторая. СПб., 1857, с. 279-280.

Нет, что ни говорите, а все-таки горечь овладевает нами, когда открывается до сих пор неведомый мир пищеварительных органов императора Николая Павловича!..

Впрочем, "сыну последнего потомка Чингиз-хана" (как он уверял) и деятельному сотруднику булгаринской "Северной пчелы" Рафаилу Михайловичу Зотову было что защищать.

Артисту, выступающему на подмостках ярмарочного балагана, сыну молотобойца и брату прачки защищать нечего. Ему остается лишь защищаться. Но интеллигент-перебежчик не защищается, а продается.

Однако очень скоро становится ясным, что и это не так просто в полицейском государстве. Поиск выгоды подразумевает хоть какую-нибудь свободу выбора. В полицейском государстве выбора нет. Кроме того, там не любят бросать деньги на ветер. В полицейском государстве подкупу, несомненно, отводится известная роль, но предпочитаются кары.

У интеллигенции в самодержавном государстве, в сущности, никогда ничего не было, чем бы она могла пожертвовать. Ей нечего было уступать. Она обладала всегда строгим минимумом возможностей и ничем не могла поступиться, чтобы маневрировать в пределах, допустимых даже самой снисходительной и подвижной нравственной нормой. Однако даже у интеллигенции в полицейском государстве всегда остается не очень большая, но существенная возможность, которой она так часто и так постыдно пренебрегает: не делать с восхищением и энтузиазмом, захлебываясь от счастья и перебегая дорогу коллеге, верноподданническую подлость, которую так нетерпеливо ждет и без которой не может жить полицейское государство. Хуже всего в деятельно-сти такого интеллигента это стремление сделать свою подлость лучше, полезнее, стать первым учеником. Жить трудно, очень трудно. И потому что велик соблазн, и потому что самодержавие не довольствуется лояльностью поэта, оно отвергает его охранную грамоту, оно считает, что человек, который не поет самодержавие, - против самодержавия. Самодержавие не довольствуется единовластием, оно требует единомыслия.

С подробностями, которые могут показаться неожиданными или даже неуместными в романе-сказке, Юрий Олеша серьезно и обстоятельно говорит о вопросах, вероятно, достаточно специа-льных: о том, как полицейское государство душит свободу.

Три толстяка велят привести во дворец томящегося в клетке вождя народного восстания оружейника Просперо. Они хотят поглумиться над человеком, которому собираются отрубить голову. Но человек, у которого еще есть голова на плечах, говорит им:

"...все идут войной против вас, против жирных, богатых, заменивших сердце камнем...

- Мне кажется, что он говорит лишнее, - вмешался Государственный канцлер...

- Довольно! - пискнул Третий Толстяк.

- Нужно его посадить обратно в клетку, - предложил Второй.

А Первый сказал:

- ...Народ увидит ваши трупы. У него надолго пропадет охота воевать с нами...

Тут обжоры пришли в неистовство. Слова Толстяка придали им храбрость.

- В клетку его! В клетку! - начали они кричать...

Просперо увели".

Ну, конечно. В полицейском государстве не разрешается вступать в полемику с жирными, богатыми, заменившими сердце камнем. То есть, конечно, все разрешается говорить и писать, но как? Всем известно, что в государстве Трех толстяков никому не запрещено писать о чем угодно, но весь вопрос в том, как писать. Главное - писать честно, честно глядеть в глаза своей власти.