Соль неба - Андрей Маркович Максимов Страница 36

Он давно заметил: отец Тимофей умел бередить… Не сказать даже что не зажившие раны, но то, что и ранами-то никогда не казалось. Что-то такое доставал он из глубины души – сокрытое, неясное, неназванное – и как бы показывал: смотри, ты не знал, что у тебя такое есть? Ты не замечал этих волнений? Ты не выл этой тоской? И как теперь, когда познал? Как тебе?

И злился отец Константин на настоятеля за это. И благодарил.

Сначала злился очень. А потом душевно благодарил.

Робко закапал дождик. Крупные капли выстукивали победную дробь.

Отец Константин спрятался под крышу крылечка. Капли стучали с такой силой, что хотелось заткнуть уши.

«Слово Божие… Оно должно доходить до душ людских, – думал отец Константин. – Мы-то все больше волнуемся: как бы сказать правильно, точно, верно… От чего же позабываем озаботиться тем, чтобы нас услышали? Духовная гордыня? Господи… Нет! Нет! Я ведь никогда не возвышался. Всегда хотел, чтобы меня услышали. Всегда хотел…»

Вздохнул отец Константин, понимая: себя-то он, конечно, в чем угодно убедить может, но на самом-то деле – как? Отчего-то ведь встревожилась его душа от слов Тимофея? Отчего-то встревожилась…

Сами по себе пришли слова великие, ясные, с юности памятные: «Так и слово Мое, которое исходит из уст Моих, – оно не возвращается ко мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его».

Все так. Все понятно. Не может слово Божие не услышиться. Конечно! Не бывает так. На этом Церковь христианская веками стоит! Слово Божие, в конце концов, непременно дойдет до человека, в конце концов, обязательно любую стену пробьет…

Только где же он, этот конец концов? Разве не прав отец Тимофей? Разве не ощущаем мы иногда эту стену? Разве не упиваемся подчас собственным величием, забывая заметить: впадают слова в душу слушающих или нет?

А дождь лупил все сильнее, все яростнее, создавая атмосферу тревожной неясности мира.

Еще во время одной из самых первых их кухонных бесед отец Тимофей сказал, что нельзя, мол, службу доводить до автоматизма. Любой ритуал церковный надо не провести, а прожить – иначе нет в нем никакого смысла.

Тогда Константин на эти слова особого внимания не обратил. А сейчас отчего-то вспомнил.

И еще про то, как отец Петр с юности твердил ему:

– У нас не работа – у нас служение.

Казалось бы, очевидная вещь, ясная абсолютно. Но очевидное – оно-то и забывается чаще всего…

Отец Константин сначала подставил дождю руку, а потом не испугался подставить и лицо. Капли кололи лоб, щеки, глаза…

С юных лет было усвоено: когда молишься, рассеянность – вот главный твой враг. Надо уметь сосредоточиться на молитве, отбросив все лишнее и суетное. Только тогда Господь услышит тебя.

Отчего же во время службы в Храме он часто об этом забывал?

Еще учась в университете, Константин прочел, что первые рабочие, которые трудились на конвейере Форда, сходили с ума от однообразия работы. И тогда, и сейчас поражала его эта история. И тогда, и сейчас он успокаивал себя тем, что Служение – это ведь не конвейер.

Служение и конвейер… Жутко становилось даже от того, что слова эти стоят рядом.

Даже сейчас, слушая тревожный дождь, он не стал бы себе признаваться в том, что превратил Служение в работу. Признание в этом означало бы осознание бессмысленности всего, что он делает. Бессмысленности жизни самой.

Но мысль об этом, робкая, неоформленная, залетела не в разум даже, а в душу, потрепыхалась там немножко, как бабочка, и упорхнула в черное, просторное небо, оставив лишь смутное ощущение неправильности жизни, с которым отец Константин даже не знал, что и делать.

Неожиданно на крыльцо вышел отец Тимофей.

Не боясь дождя, встал под струи, умыл руки, лицо, постоял, ловя ртом тугие капли.

Потом подошел к отцу Константину, обнял его, поцеловал трижды, ни слова не говоря, и возвратился в дом.

Константин еще постоял на крылечке, послушал дождь, посмотрел в небо и пошел к себе.

Отец Константин встал перед иконой и долго молился, благодаря Господа.

Уже совсем глубокой ночью вышел из комнаты и в темном коридоре столкнулся с Ариадной.

Ариадна была в ночной рубашке. Ахнула, смутилась, убежала…

Отец Константин посмотрел на нее и улыбнулся. И тотчас отругал себя за эту улыбку.

А Ариадна нырнула под одеяло и почувствовала, как дрожит всем своим телом.

Встала, надела свитер, но дрожь не унималась.

Лежала, старалась не думать ни о чем. Однако невозможное это для человека дело – ни о чем не думать.

И лезли в голову мысли неприятные: воспоминания о мужчинах, которые были рядом с ней в той, другой, словно бы и не ее, а все же ее жизни.

«Да и не были они никогда рядом! – злилась Ариадна непонятно на кого. – Поблизости были – не рядом. А рядом только мама до самого ее ухода… Да отец Тимофей. А больше – никого и никогда! И пусть! И не надо мне! Не надо!» – убеждала она себя, всеми силами души приманивая сон, который – наглец! – никак не хотел к ней идти. Заснуть бы, да не получается. И мысли в голову лезут совсем уж непотребные, и приятная, и одновременно отвратительная нега разливается по всему телу.

Захотелось встать, пойти на кухню, выпить воды. Но стало страшно: а вдруг его встретит?

И от самой этой мысли, от вопроса этого зазнобило снова.

Встала. Подошла к иконе. Стала молитвы читать. А потом вдруг само вырвалось:

– Не оставляй меня, Господи, пожалуйста. Пожалуйста, не оставляй меня!

Легла в постель. И мгновенно провалилась в сон.

Жители Забавино с трудом привыкали к тому, что есть Бог.

Например, никак не могли они представить, что, мол, есть Кто-то на небесах, Кто умеет следить за каждым человеком и перед Кем каждый должен держать ответ.

Один забавинец прямо так и спросил после службы:

– Как же это один Господь может за всеми уследить? Тут воспитательница в детском саду за всеми не присмотрит… А тут? Нас в Забавино-то сколько? А если в районе? А в области? А в Москве, говорят, миллионы живут. Миллионы! Как углядеть? А если, к примеру, весь мир взять? А? Ну, и как же Он справляется с такой ордой?

Отец Константин сказал, что Божий промысел человеку неведом и познать Божьи дела никому не дано.

А отец Тимофей пример привел.

– Вот скажи, – начал он. – Забавино есть