В Гиляровский - Мои скитания (Повесть бродяжной жизни) Страница 37

- Что вы, как смеете!

Я молча прыгнул из-за кулис, схватил его за горло, прижал к стене, дал пощечину и стал драть за уши. На шум прибежали со сцены все репетировавшие, в том числе и Большаков.

- Если когда-нибудь ты или кто-нибудь еще позволит обидеть Гаевскую-ребра переломаю!-и ушел в буфет.

Как рукой сняло. Вечером я извинился перед Гаевской и с той поры после спектакля стал ее всегда провожать домой, подружился с ней, но никогда даже не предложил ей руки, провожая.

Отношения были самые строгие, хотя она мне очень понравилась. Впрочем, это скоро все кончилось, я ушел на войну. Но до этого я познакомился с ее семьей и бывал у них, бросил и орлянку и все мои прежние развлечения.

Первая встреча была такова.

Я вошел. В столовой кипел самовар и за столом сидел с трубкой во рту седой старик с четырехугольным бронзовым лицом и седой бородой, росшей густо только снизу подбородка. Одет он был в дорогой шелковый, китайской материи халат, на котором красовался офицерский Георгий. Рядом мать Гаевской, с которой Гаевская познакомила меня в театре.

-Мой муж,-представила она мне его.-Очень рады гостю

Я назвал себя.

- А я-капитан Фофанов.

Познакомились. За чаем разговорились. Конечно, я поинтересовался Георгием.

- За двадцать пять кампаний. Недаром достал. Поработал - и отдыхаю... Двадцать лет в отставке, а вчера восемьдесят стукнуло...

- Скажите, капитан, был ли у вас когда-нибудь на корабле матрос Югов, не помните?

- Югов! Васька Югов!

В слове Югов он сделал ударение на последнем слоге

- Был ли?! Да я этого мерзавца никогда не забуду! А вы почем его знаете?

- Да десять лет назад он служил у моего отца...

- Десять лет. Не может этого быть?!

И я описал офицеру Китаева.

- Как? Так Васька Югов жив? Вот мерзавец! Он только это и мог-никто больше! Как же он жив, когда я его списал с корабля утонувшим! Ну, ну и мерзавец. Лиза, слышишь? Этот мерзавец жив... Молодец, не ожидал. Ну, как, здоров еще он?

Я рассказал подробно все, что знал о Югове, а Фофанов все время восклицал, перемешивая слова:

- Мерзавец!

- Молодец!

Наконец спросил:

- А про меня Васька не вспомнил?

- Вспоминал и говорит, что вы, - извините капитан,-зверь были, а командир прекрасный, он вас очень любил.

- Веррно, веррно... Если бы я не был зверь, так не сидел бы здесь и этого не имел. Он указал на георгиевский крест.

- Да разве с такими Васьками Юговыми можно быть не зверем? Я ж службу требовал, дисциплину держал. Он стукнул мохнатым кулачищем по столу.

- Ах, мерзавец! А вы знаете, что лучшего матроса у меня не бывало. Он меня в Индии от смерти спас. И силища была, и отчаянный же. Представьте себе, этот меррзавец из толпы дикарей, напавших на нас, голыми руками индийского раджу выхватил как щенка и на шлюпку притащил. Уж исполосовал я это индийское чудище линьками! Черт с ним, что король, никого я никогда не боялся... только... Ваську Югова боялся... Его боялся... Что с него, дьявола, взять? Схватит и перервет по

полам человека... Ему все равно, а потом казни... Раз против меня, под Японией было, у Ослиных островов бунт затеял, против меня пошел. Я его хотел расстрелять, запер в трюм, а он, черт его знает как, пропал с корабля... Все на другой день перерыли до синь пороха, а его не нашли. До Ослиных островов было несколько миль, да они сплошной камень, в бурунах, погода свежая... Думать нельзя было... Так и решили, что Васька утонул, и списал я его утонувшим.

- А вот оказалось доплыл до берега, - сказал я.

Про кого ни скажи, что пять миль при норд-осте н ноябре там проплывет-не поверю никому... Опять же Ослиные острова - дикие скалы, подойти нельзя... Один только Васька и мог... Ну, и дьявол!

Много рассказывал мне Фофанов, до поздней ночи, но ничего не доканчивал и все сводил на восклицание:

- Ну, Васька! Ну, мерзавец!

При прощании обратился ко мне с просьбой:

- Если увидите Ваську, пришлите ко мне. Озолочу мерзавца. А все-таки выпорю за побег!

И каждый раз, когда я приходил к Фофанову, старик много мне рассказывал, и, между прочим, в его рассказах, пересыпаемых морскими терминами, повторялось то, что я когда-то слыхал от матроса Китаева. Старик читал газеты и, главным образом, конечно, говорил о войне, указывал ошибки военноначальников и всех ругал, а я не возражал ему и только слушал. Я отдыхал в этой семье под эти рассказы, а с Ксенией Владимировной наши разговоры были о театре, о Москве, об актерах, о кружке. О своей бродячей жизни, о своих приключениях я и не упоминал ей, да ее, кроме театра, ничто не интересовало. Мы засиживались с ней вдвоем в уютной столовой нередко до свету. Поужинав часов в десять, старик вставал и говорил:

- Посиди, Володя, с Зинушей, а мы, старики, на койку.

Почему Ксению Владимировну звали Зиной дома, так я и до сего времени не знаю.

Так и шел сезон по-хорошему; особенно как-то тепло относились ко мне А. А. Стрельская, старуха Очкина, имевшая в Саратове свой дом, и Майерова с мужем, с которым мы дружили.

В театре обратили внимание на Гаевскую. Погонин стал давать ей роли, и она понемногу выигралась и ликовала. Некоторые актеры, особенно Давыдов и Большаков, посмеивались надо мной по случаю Гаевской, но негромко: урок Симонову был памятен.

Я стал почище одеваться, т. е. снял свою поддевку и картуз и завел пиджак и фетровую шляпу с большими полями, только с косовороткой и высокими щегольскими сапогами на медных подковах никак не мог расстаться. Хорошо и покойно мне жилось в Саратове. Далматов и Давыдов мечтали о будущем и в порыве дружбы говорили мне, что всегда будем служить вместе, что меня они от себя не отпустят, что вечно будем друзьями. В городе было покойно, народ ходил в театр, только толки о войне, конечно, занимали все умы. Я тоже читал газеты и очень волновался, что я не там, не в действующей армии,-но здесь друзья, сцена, Гаевская со своими родителями...

15 июля я и Давыдов лихо отпраздновали после репетиции свои именины в саду, а вечером у Фофановых мне именины справили старики: и пирог, и икра, и чудная вишневая домашняя наливка.

* * *

Война была в разгаре. На фронт требовались все новые и новые силы, было вывешено объявление о новом наборе и принятии в Думе добровольцев. Об этом Фофанов прочел в газете, и это было темой разговора за завтраком, который мы кончили в два часа, и я оттуда отправился прямо в театр, где была объявлена считка новой пьесы для бенефиса Большакова. Это была суббота 16 июля. Только что вышел, встречаю Инсарского в очень веселом настроении: подвыпил у кого-то у знакомых и торопился на считку:

- Время еще есть, посмотрим, что в Думе делается, - предложил я. Пошли.

Около Думы народ. Идет заседание. Пробрались в зал. Речь о войне, о помощи раненым. Какой-то выхоленный, жирный, так пудов на 8, гласный, нервно поправляя золотое пенсне, возбужденно, с привизгом, предлагает желающим "добровольно положить живот свой за веру, царя и отечество", в защиту угнетенных славян, и сулит за это земные блага и царство небесное, указывая рукой прямой путь в небесное царство через правую от его руки дверь, на которой написано "прием добровольцев".

- Юрка, пойдем, на войну! - шепчу я разгоревшемуся от вина и от зажигательной речи Инсарскому.

- А ты пойдешь?

- Куда ты, туда и я!

И мы потихоньку вошли в дверь, где во второй комнате за столом сидели два думских служащих купеческого вида.

- Здесь в добровольцы? - спрашиваю.

- Пожалуйте-с... Здесь...

- А много записалось?

- Один только пока.

- Ладно, пиши меня.

- И меня!

Подсунули бумагу. Я, затем Инсарский расписались и адрес на театр дали, а сами тотчас же исчезли, чтобы не возбуждать любопытства, и прямо в театр. Считка началась. Мы молчали. Вечер был свободный, я провел его у Фофановых, но ни слова не сказал. Утром в 10 часов репетиция, вечером спектакль. Идет "Гамлет", которого играет Далматов, Инсарский - Горацио, я - Лаэрта. Роль эту мне дали по просьбе Далматова, которого я учил фехтовать. Полония играл Давыдов, так как Андреев-Бурлак уехал в Симбирск к родным на две недели. Во время репетиции является гарнизонный солдат с книжкой, а в ней повестка мне и Инсарскому.

- По распоряжению командира резервного батальона в 9 часов утра в понедельник явиться в казармы...

С Инсарским чуть дурно не сделалось, - он по пьяному делу никакого значения не придал подписке. А на беду и молодая жена его была на репетиции, когда узнала- в обморок... Привели в чувство, плачет:

- Юра... Юра... Зачем они тебя?

- Сам не знаю, вот пошел я с этим чертом и записались оба, - указывает на меня...

В городе шел разговор: "актеры пошли на войну"...

В газетах появилось известие...

"Гамлет" сделал полный сбор. Аплодисментами встречали Инсарского, устроили овацию после спектакля нам обоим...

На другой день в 9 утра я пришел в казармы. Опухший, должно быть, от бессонной ночи, Инсарский пришел

вслед за мной.