Иван Мележ - Дыхание грозы Страница 38

А потом, с шинелью, в нехолодные дни накинутой на плечи, ездил сам на сельсоветской коняге в волость: сначала — секретарь, после — председатель сельсовета. Все сошлось на дом, чтобы руководить сельсоветом: и кое-какая грамота, привезенная с армейской службы, и ранняя возмужалость, добытая ранениями да скитаниями военной поры, и даже инвалидство. И работа была важная, нужная, и не только важная, а и небезопасная До сих пор, когда ехал тем болотом, где черные заросли взбирались с обеих сторон на греблю, чувствовал, как холодеет внутри: надо же — чуть не отдал душу ни за понюшку! Вот тут вылез гад этот, бандюга, гаркнул: "А ну, слазь!." Он от неожиданности растерялся, остановил коня Заметил — еще двое вылазят. Это их, видать, успокоило, что послушался, остановился. Это и помогло ему…

Как он вдруг — откуда взялось! — догадался, так внезапно, ловко стегнул кнутом по глазам того, первого! И как дернул вожжами коня, и как, когда конь рванул, догадался упасть на телегу! Три раза бабахнули — не попали! Жить ему, значит, долго выпало! Хорошо, что и дорога быстро повернула, спрятала его: помогла! Однако ж как близко была с косой старая. Еще б немного — и тот свет увидел бы!

Многое напоминала дорога Апейке. Напоминала, как ветреным октябрьским днем ехал в Гомель на курсы, как возвращался с курсов, летом уже, с желанным, честно заработанным документом о том, что он — учитель; как ездил в волостной центр на партийные и учительские совещания. Мысли тут каждый раз вели своей тропкою: то в гомонливую хату, где он один вел четыре класса, в темное лесное село; то в другое такое же село, где он снова был в сельсовете; то к тому или Другому товарищу той поры…

Воспоминания о давнем захватывали Апейку чаще всего, когда он ехал к родным. На обратном пути им больше овладевало то, что довелось увидеть дома, в селе. Было почти всегда тоскливо и неспокойно; жаль было отца и мать, которые уже совсем состарились. Мать еще суетилась, когда он приезжал, будто и не чувствовала усталости, а у отца все валилось из рук. Рука дрожала, когда держал ложку. Сдавал старик, заметно дряхлел. К тревоге об отце постоянно примешивались противоречивые, путаные, с жалостью и злостью, мысли про брата, про Савчика. То ясное, сердечное, что когда-то жило меж ними, теперь не только не вносило в их отношения согласия, но возбуждало еще большую нетерпимость, непримиримость. Были не только чужими, а хуже чужих: Апейка просто ненавидел брата, а брат ненавидел его.

Ненависть эту Апейка и вез с собою, возвращаясь: проклинал дурную братову жадность, злое упорство, что калечили, поганили человека; жалел мать, что разрывалась между ними…

Беда с братом очень тревожила жизнь Апейки. Мало о чем думал он теперь с такой печалью, с такой тоскою: какникак тот, кто лез в трясину, был братом…

Кроме трех дорог, которые столько раз бежали навстречу Апейке, которые он особенно хорошо знал, была еще одна, такая же важная, но не похожая ни на одну из трех. Она начиналась у речного маяка, на песчаном берегу Припяти, и вела в «округ» — в холмистый, горбатый, то дружески приветливый, то деловито-строгий Мозырь. Работящий белый «Чичерин», мерно шлепая плицами, что ни день шел навстречу широкому припятскому течению; с мая, когда спадало половодье, до поздней осени охотно вез и на совещания и на суровые отчеты. Зимой, по заснеженной реке, была самая ровная и самая удобная санная дорога: сани добегали до окружного города веселее и скорее, чем по берегу…

От всех трех главных дорог района сворачивало множество дорог, дорожек, тропок. У каждой дороги и дорожки был свой характер, мало где на свете было столько норовистых, ненадежных дорог, как на этой земле. Только немногие из них и недолго шли спокойно полем или лесом: большинство, лишь Апейка съезжал со шляха или с бойкой дороги, сразу заводило в мокрые заросли или в болотные кочки.

За болотами, за зеленой топью и зарослями по сторонам гати Апейкина таратайка через некоторое время выбиралась на меньшую или большую насыпь, и колеса в летние солнечные дни мягко сеяли песок и мелкую, как мука, пыль. Наплывало, кружилось поле: млели на солнце полоски обычно бедных хлебов — никчемный колос, тощие, чахлые стебельки, поле все просвечивало насквозь, песок и песок. Тянулись полоски запорошенной пылью картошки, ветер доносил слад- кий запах гречки. За вытоптанным выгоном, почти всегда у болота, Апейку обступали хаты — новые, посивелые уже от дождя и ветра, скособоченные, обомшелые от давности. За стеклами, за плетнями встречали любопытные глаза: чем дальше от большой дороги, — тем реже видели здесь чужого человека…

В каждом селе были у Апейки теперь знакомые, друзья; когда не очень спешил, даже направляясь дальше, он останавливал коня, наведывался в хату. До выпивки он был, все это зн-али, не великий охотник, знали, что, если голодный был, не скрывал, не отнекивался ради приличия и не брезговал скудной, какой-нибудь грибной или щавелевой, похлебкой. И знали, что любил юровичский гость, как лучшее угощение, толковый, интересный разговор. Знали и потчевали.

Чего-чего, а разговоров в Апейкиных поездках хватало всегда! То будто пустые, с шутками, то серьезные, они были для него и удовольствием и работой: кто-кто, а он знал, как далеко понесут по хатам не очень богатые новостями дядьки да тетки, разговоры эти, как долго будут пересказывать, вслушиваться, доискиваться не только явного, но и тайного смысла. Разговоры интересны и полезны были и самому Апейке: здесь, у этих людей, было море новостей, таких необходимых его душе, жаждавшей быть с людьми…

Когда он отправлялся дальше, рядом зачастую шли несколько мужчин, женщин, стайка любопытных малышей — провожали. За крайними хатами таратайка снова катилась песчаными колеями, вбегала еще в одно болото. По сторонам снова менялись заросли сизоватых лозняков да поблескивающего ольшаника, снова ядовито зеленела ряска, тепло, тлетворно пахло болотом. Трещали сучья под мелко подрагивающими колесами, курилась пыль — рыжая, торфяная.

Сразу у обочины гати млела трясина, зыбкая, зеленая, с буйной травой; ступи — и не выберешься, затянет, засосет навек. Долго тянулись то купы зарослей, то высокая мокрая трава, то ряска с лягушками, то черный, осклизлый валежник. Болото — зеленая погибель — сколько видит глаз, на много километров, до синей полоски кудрявого леса.

Время от времени болото сменял лес, такой же мокрый, с болотной травой, с осклизлым валежником. В нем еще острее чувствовался смрад гнили, еще назойливее лезло в глаза, в уши комарье, что набрасывалось целыми тучами.

Болото, мокрый лес, снова болото; островки, даже песчаные, встречались редко, исчезали как-то очень уж скоро.

Иной раз лес обступал понурый, черный, с такими зарослями, что солнце не могло пробить, с таким густым сплетением вверху, что не было видно неба. Становилось среди — бела дня темно, как вечером. Дорога была уже будто и не дорога, а пещера. Сколько ни знавал Апейка таких дорог, а чувствовал, как что-то сжимается и чернеет и в его душе, как берет непонятная тоска, смутная тревога. Когда ехал с ним исполкомовский возница Игнат, Апейка замечал, что и у того пропадает обычная дорожная сонливость, в глазах появляется беспокойный блеск. Оглядывается невольно.

Грозно, зловеще обступали огромные ольхи, березы, осины, иногда дубы, что сжимали убогую дорогу, заставляли ее вилять и туда и сюда. То там, то тут колеи исчезали в лужах, вода в них была тоже черная, как деготь. И час, и другой шли мимо, давили с обеих сторон могучие комли, черно нависали ветви, — казалось, никогда уже не будет ни поля, ни солнца. Но наконец впереди меж деревьев проблескивало что-то веселое, а вскоре слепили глаза вольный простор, радостное небо, облака.

Во всем районе не было теперь села или даже хуторка, куда хотя бы раз не наведался Апейка.

Еще в первые поездки свои по району Апейка заметил, что люди в разных местах жили не одинаково, что те, кто жил подальше от реки, меж болот и лесов, во многом рознились от знакомых сызмалу земляков — жителей песчаной надприпятской деревеньки. Рознились и некоторыми обычаями, рознились наречием: вдруг заметил, что в близких, можно сказать, соседних селах по-разному произносили одни и те же слова, будто разговаривали на разных языках! Удивительно было слышать, как мужчины или парни одного села потешаются над языком тех, что жили у того же болота, с другой стороны его! Потешались, хоть у самих речь была странная, хоть те, с другой стороны, также подсмеивались над ними! Апейка, доискиваясь разгадки такого чуда, предполагал, что это была, должно быть, память далекой давности, когда деревеньки на своих островах среди трясины жили еще более разрозненно.

Кое-где среди полешуков встречались поляки и евреи. Поляки, заметил Апейка, селились вместе возле местечек, на окраинах; евреи же, кроме тех, что осели в местечке, жили по одному, по двое чуть не в каждом большом селе, вблизи от дороги. Поляки копались в земле. Евреи тоже нередко пахали и молотили, но чаще кормились ремеслами — кузнечным да портняжным. Многие занимались торговлей. Любили землю эту и цыгане: не в диковинку было Апейке видеть то телеги-будки на гатях, то шумливые таборы на выгонах. Не раз самого какая-нибудь навязчивая чернявая молодица хватала на дороге за руку, набивалась рассказать, что ждет его…