Алексей Варламов - Затонувший ковчег Страница 38

Старец вздрогнул и впился глазами в вопрошающего, но чистое, гладкое лицо осталось совершенно безмятежным. Никогда раньше этого человека Вассиан не видел, и знать его тот не мог. Старец хотел поворотиться и пойти дальше, однако неприятный высокий голос спокойно и даже как-то буднично продолжил: — Вы меня не знаете, это верно. И я вас тоже. Но я вас вычислил. Ваша ничем не оправданная ревнивая неприязнь к научникам заставила меня подозревать, что здесь что-то нечисто.

Старец не двигался и гневно смотрел на него.

— Я аплодирую вашей стойкости и предлагаю вам заключить маленькую сделку. Я обещаю хранить вашу тайну и буду помогать вам. Вы же, в свою очередь, будете позволять мне приходить сюда, когда мне заблагорассудится, присутствовать на богослужении и жить в скиту столько, сколько я захочу.

Вассиан молчал.

— Василий Васильевич, мне не надо от вас ничего. Я не ученый и не буду посягать на вашу интеллектуальную собственность — меня интересует лишь кое-что из духовного опыта и дисциплины бухарян, — говорил между тем незнакомец, нимало не смущаясь пронзительного взора, которого не мог выдержать ни в скиту, ни в миру ни один человек. — Вы можете абсолютно доверять мне. Никто не узнает вашей тайны. Напротив, кое в чем я смогу быть вам полезным. Другой подобной возможности у вас не будет никогда. Скажите мне, не нужно ли вам чего-нибудь?

Старец хотел поворотиться и уйти, но против его воли губы разжались и он произнес: — Принесите мне батарейки для радиоприемника.

Неведомый Вассиану пришелец идеально подошел для той роли, которую сам себе назначил. Он не только привозил в Бухару батарейки, газеты, научные журналы — он привозил самый дух оставленного Кудиновым мира, толковал на свой лад происходящие в нем перемены, и мало-помалу старец полюбил беседовать с этим немного циничным, но остроумным человеком. Бывший ученый изжил в себе многое из того, чем был наделен от рождения, но одно в нем осталось и было неистребимо — он был любопытен. Там, в огромной стране, умирали и нарождались новые вожди, страна воевала, расправлялась с инакомыслящими и инаковерующими, она изгоняла тех, кто не хотел смириться с ее ложью, она по-прежнему дремала, но под спудом этой дремы ощущалось таинственное, неведомо во что могущее вылиться течение. И, размышляя над всем этим, старец думал порой, что, быть может, когда-нибудь его Бухаре надлежит еще сказать свое слово в человеческой истории. С некоторых пор он стал глядеть на историю как на осуществление Божьего замысла о человеке и человечестве, полагая, что судьба каждого этому замыслу должна быть подчинена, и даже свое самозванство рассматривал как исполнение этого замысла. Однако шло время, ничего не происходило, только с каждым годом он все острее чувствовал, что община устала и нет у нее больше сил сопротивляться течению жизни. Директор школы наступал, Бухара выходила из повиновения, и бунт был неизбежен. Надо было идти либо на какие-то послабления, либо на чрезвычайные меры. Однажды у него вышел разговор с Борисом Филипповичем. Это произошло вскоре после той страшной грозы на Илью-Пророка, когда странным и необъяснимым образом уцелела девочка из леспромхоза.

— Что вы об этом скажете? — деловито осведомился гость.

— Господь подал знак, но люди по своим грехам и маловерию не могут его распознать.

— Их следовало бы к этому подтолкнуть.

— К вере подтолкнуть нельзя, — сказал старец печально.

— Отчего же? — возразил пришелец. — История часто доходит до нас в виде мифа, и иногда бывает неплохо эти мифы вспоминать и обращать в свою пользу.

— Выражайтесь яснее! — сказал Вассиан раздраженно.

— Возьмите, например, историю с травницей. Никто не знает теперь достоверно, была ли она на самом деле святой, или же обыкновенной смазливой бабенкой, которая бегала на свидание с полюбовником, а потом изменила ему и была из ревности убита. Но какое это имеет значение? В памяти у людей сохранилась красивая легенда. Ее мощи, будь они теперь найдены, могли бы послужить для благого дела.

— Вы знаете, где они лежат?

— Я знаю, где они могли бы лежать.

— И дерзнете совершить подлог? — спросил старец, помолчав.

— Почему нет? Вас смущает нравственная сторона этой истории? Но чем ваше лжестарчество лучше? Будьте последовательны, Василий Васильевич. Сказавши «а», найдите мужество сказать «б».

Старец пристально посмотрел на него, но понять что-либо в непроницаемых глазах было невозможно, и Вассиану вдруг сделалось страшно. Он ощутил в душе какой-то мистический холодок, подобный тому, что испытывал иногда во время самых торжественных служб, когда читал Евангелие. В тот же вечер он отправился на островок. Но против обыкновения не развел костер, а зажег свечи и стал молиться. Это был первый раз, когда он молился не на людях, выполняя как бы необходимую работу, а в одиночестве молился робко и горячо. Старец мысленно просил прощения и благословения у бедной женщины, которую поминали они в своих ектиниях, за то, что теперь желал воспользоваться ее именем. Он был искренен и растерян и все время глядел на небо и просил знака. Он ждал этого знака без малого двадцать лет, ждал осуждения или одобрения своего обмана. Ему казалось в эту минуту, что может произойти все, что угодно, — разверзнуться небо, упасть ракета и поглотить грешника. Смутно мерцали звезды, ночь была лунная — Вассиан ждал. Он был готов уверовать, если бы только чудо произошло и кто-то подал ему знак. Но небо молчало, и не было никакого просвета или разрыва. В далеких избах погасли керосиновые лампы, Бухара отошла ко сну, и два лазутчика отправились к тому месту, где ударила в дерево молния. Они шли скорым шагом по лесной дороге. В небольшом рюкзачке у одного из них лежали кости безвестного узника ГУЛАГа, которым надлежало стать прославленными и чудодейственными. Преступники подошли к сосне и стали копать. Несколько раз лопата натыкалась на камни — они были разбросаны здесь повсюду, и план выкопать ложную могилу не удавался. При внимательном рассмотрении самозванцы обнаружили нечто вроде небольшого холмика, окруженного валунами. Действовать надо было очень осторожно и быстро. Августовская ночь едва ли длилась больше двух часов. Они сняли дерн и углубились в яму. Копали больше часа, и все это время тревожное чувство не покидало старца. Ему казалось, что теперь он вторгается в область запретного, неизвестного. И очевидно было, что после этого обмана надо будет уйти. Неожиданно лопата звякнула о что-то металлическое. Люппо достал фонарик.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Там, кажется, кто-то уже лежит.

Старец нагнулся и увидел завернутый в промасленную холстину ящик. Они поднесли фонарь и подцепили крышку. В следующее мгновение Вассиан упал ниц перед разверстой могилой. Он обхватил руками голову и сжался в комок: вера, так долго удерживаемая в глубине его души, хлынула, как кровь из горла. Он в исступлении целовал землю и твердил: «Господи, помилуй, Господи, помилуй», — и так без счета. Напарник его стоял в стороне, он глядел на распростертого неофита большими задумчивыми глазами, и его влажные губы шевелились.

— Интересно, — пробормотал он, — какова, по-вашему, вероятность подобного совпадения? Один к миллиону?

— Изыди от мене, сатана! — гневно блеснули глаза старца.

— Да погодите меня гнать, — пробормотал будущий Божественный Искупитель.

Он посветил фонариком вокруг и еще раз оглядел найденный в яме ковчег. Луч выхватил подрубленные корни сосны и засохший срез.

— Смотрите сюда! — сказал он, толкнув коленопреклоненного старца. — Сдается мне, что нас кто-то опередил.

Неслышно вошел келарь и стал равнодушно глядеть на молящегося.

— Что тебе? — спросил Вассиан, поднимаясь с колен.

— Все ждут твоего слова, — сказал келарь негромко, но по телу наставника пробежал озноб: он догадывался, но никогда не думал, что дело дойдет до того, о чем спокойно и буднично объявил низенький невзрачный мужичок.

— Этого нельзя делать, — произнес старец. — Такая жертва никому не нужна.

Келарь исподлобья смотрел на него.

— Ты чужой для нас, — произнес он тихо. — Ты был всегда чужим и никогда нас не понимал. Ты жалеешь нас как человек, в котором нет веры, и жалость твоя, яко лжа.

— Как ты смеешь?!

— Я слышал твой разговор со скопцом. Я знал давно, что ты самозванец, но я тебе не мешал, потому что ты делал то, что должен был делать. Я следил за каждым твоим шагом: как ты слушал богомерзкие голоса, вместо того чтобы молиться, как принял чуждого нам человека и позволял ему присутствовать на наших молитвах, как, омраченный неверием, ты разрыл землю в святом месте и хотел подкинуть туда чужие кости. Если бы ты хоть раз оступился, я бы убил тебя. Но все, что ты делал, ты делал для блага Бухары. Теперь ты должен будешь сделать последнее. Не бойся за них — они более любят ту жизнь, чем эту. За себя решай, как хочешь. Там, в часовне, есть потайной выход. Когда все заволочет дымом, ты сможешь уйти. Но если ты не сделаешь того, что должен, ты знаешь, что тебя ждет?