Алексей Писемский - Взбаламученное море Страница 38

Молодой человек торопливо засунул руку в боковой карман, вытащил оттуда бумажник, вынул из него сторублевую бумажку и подал ее Иродиаде. Та равнодушно приняла ее. Молодой человек протянул к ней руку; она хлопнула по ней своею рукой, которую он и поцеловал с чувством, а затем, надев еще в комнате шляпу набекрень, модно расшаркался и вышел. Иродиада как-то мрачно посмотрела ему вслед.

Софи между тем все еще продолжала сидеть в задумчивости. Вдруг раздался звонок. Софи даже вздрогнула.

– Иродиада! Иродиада! – крикнула она.

Та проворно вошла.

– Скажи, что я не могу принять, что я спать легла, – говорила Софи и начала торопливо развязывать шнурки у платья, как бы затем, чтобы в самом деле раздеться и лечь.

Иродиада вышла в переднюю.

Софи напрягла весь слух, чтоб услышать, что там будет говориться; она закусила свои красивые губки, лицо ее побледнело.

Иродиада наконец возвратилась.

– Что ты так долго?.. – сказала почти с тоской Софи.

– Это не Эммануил Захарыч!.. – отвечала та.

– Как? – спросила Софи и взялась уж рукой за бьющееся сердце.

– Это Александр Николаевич Бакланов! – договорила Иродиада.

– Ах! – вскричала Софи и, вскочив, побежала навстречу.

Перед ней, в самом деле, стоял Бакланов.

Первое время они ничего не в состоянии были говорить, а взяли друг друга за руки и смотрели один другому в глаза.

Иродиада, с подсвечником в руках, тоже смотрела на них.

2. Опять поэзия

– Хорошо ли у меня здесь? – было первое слово Софи, когда они уселись с Александром в будуаре.

– Да! – отвечал тот, сияя весь радостью.

– Ах, Боже мой! Погоди, постой! – воскликнула вдруг Софи, закрываясь рукою.

У ней невольно потекли слезы.

– Ну вот и ничего, прошло!.. Иродиада, дай воды! – прибавила она, снова открывя свое прелестное лицо, хотя щечки ее еще дрожали.

Иродиада, с несколько лукавым видом, подала ей воду: она еще в Ковригине, когда Бакланов и Софи бывали там, догадывалась о чувствах, которые молодые люди питали друг к другу.

– Ну, так как же? – заговорила Софи.

– А так же!.. – отвечал ей Бакланов, смотря на нее с нежностью.

– Как же ты приехал сюда?

– А так!.. Как ты мне написала, что муж твой помер и другое прочее, так я сейчас к дяде Ливанову… знаешь, я думаю, его?

– Да! Когда мы, в первый год моего замужества, ездили с Яковом Назарычем в Петербург, так часто бывали у него…

– Он не ухаживал за тобой?

– Было немножко! Постой, как он называл тогда меня!.. Да!.. Прекрасной Юдифью, и все пророчествовал, что я не одному Олофрен, а сотне таких посшибаю головы.

– Что ж, это правда? – спросил Бакланов.

– Не знаю, может быть, – отвечала Софи кокетливо. – Ну-с, отправились вы к дяде?

– Отправился к дяде и говорю: так и так, грудью страдаю, а около этого времени я прочитал, что здесь место уголовных дел стряпчего открылось. «Похлопочите, говорю, чтобы перевели меня». Он сам поехал к министру.

– Какой, однакоже, добрый, – заметила Софи.

– Какое, к чорту, добрый? Я денег у него около этого времени попросил взаймы, так боялся, что это часто повторяться будет.

Софи засмеялась.

– Поехал я наконец, – продолжал Бакланов: – и что я чувствовал, подъезжая сюда, и сказать того не могу: вдруг, думаю, она уехала куда-нибудь, или умерла, – что тогда со мною будет?.. Приезжаю в гостиницу – и спросить не смею; наконец почти шопотом говорю: «Здесь такая-то госпожа живет?» – «Здесь», говорят… Я и ожил.

– О, какой ты милый! – воскликнула Софи.

И молодые люди, сами не отдавая себе отчета, поцеловались.

– Дело в том, – продолжал Бакланов: – что по случайному, может быть, стечению обстоятельств, но ты одна только была и осталась поэзией в моей жизни; а то – эта глупая студенческая жизнь, в которой происходил или голый разврат или ломанье вроде Печорина перед какою-нибудь влюбленною госпожой.

– А была же такая? – произнесла весело-ревниво Софи.

– Была! – отвечал Бакланов. – Потом этот Петербург, в котором, если у девушки нет состояния, так ее никто не возьмет, и они, как тигрицы, кидаются там на вас, чтобы выйти замуж, а потом и притащут к вам жить папеньку, маменьку, свячениц, родят вам в первый же год тройников.

Софи покачала с улыбкой головой.

– Ты такой насмешник, как и прежде был! – сказала она, глядя с любовью на Бакланова: – впрочем, и здесь все то же, если не хуже! – прибавила она с легким вздохом.

– Но здесь у меня ты есть! Пойми ты сокровище мое! – воскликнул Бакланов: – здесь я для тебя одной буду жить, тобой одной дышать.

– О, да, – воскликнула Софи с полным увлечением.

– Ты свободна, я свободен! – говорил Александр.

– А мать у тебя умерла? – спросила Софи.

– Да! – отвечал он почти с удовольствием: – что же-с? – продолжал он, вставая и раскланиваясь перед Софи: – когда вы прикажете мне явиться к вам и сказать: Софья Петровна, позвольте мне иметь честь просить вашей руки, и что вы мне на это скажете?

– Я скажу: да, да, да! – отвечал Софи.

– Софья Петровна! – продолжал Александр в том же комическом тоне (от полноты счастья он хотел дурачиться и дурачиться): – будете ли вы мне женой верной и покорной?

– Буду, верной и покорной, но только небережливой, потому что мотовка ужасная.

Бакланов вдруг встал перед ней на колени.

– «Божественное совершенство женщины, позволь мне перед тобой преклониться!» – проговорил он монологом Ричарда. – А ты отвечай мне, – продолжал он, хватая ее ручку и колотя ею себя по лицу: – «Гнусное несовершенство мужчины, поди прочь!».

– О, нет, милый, чудный! – отвечала та, обхватив и целуя его голову, а потом Бакланов поднял лицо свое, и они слились в долгом-долгом поцелуе.

Обоим им тогда было – Софье двадцать три года, а Бакланову двадцать шесть лет.

3. Выставляющиеся углы действительности

На другой день майское утро светило в будуаре Софи сквозь спущенные белые шторы. В комнате было полусветло и прохладно.

Софи, в спальной блузе, в изящных туфлях, с толстою распущенною косой, сидела перед своим туалетом. Она сама представляла собою не менее полную свежести и силы весну.

Иродиада, тоже в стройном и, по случаю праздника, белом платье, засучив кокетливо рукава, убирал госпоже волосы.

Софи, впрочем, на этот раз не с обычным вниманием занималась своим туалетом, не прикладывала и не примеривала свои волосы, как им лежать следовало, а все предоставила Иродиаде и сама сидела в задумчивости.

– Александр Николаич надолго сюда приехали-с? – спросила та вдруг.

– Надолго… Он служить здесь будет, – отвечала Софи.

Что-то вроде насмешливой улыбки пробежало по лицу Иродиады.

– Я, может быть, замуж за него выйду, – прибавила Софи, улыбаясь.

Иродиада молчала.

– Нравится он тебе? – прибавила Софи.

– Барин молод-с! – отвечала Иродиада.

Некоторое время между госпожой и служанкою продолжалось молчание.

– Александр решительно меня спасет… – проговорила Софи, как бы больше сама с собою.

Иродиада в это время убирала щетку, гребенку, помаду.

– Денег у вас, Софья Петровна, ничего нет! – проговорила она каким-то холодным голосом.

– Ну, заложи там что-нибудь! – отвечала Софи беспечно.

– Что, барыня, закладывать-то? Серебро уж все заложено, вещи тоже; не платье же нести, – отвечала Иродиада.

На лице Софи изобразилась тоска.

– У Эммануила Захарыча можно взять-с! – произнесла с некоторою расстановкой Иродиада.

Софи взглянула на нее с испугом.

– Они ничего! Дадут-с! Только и желают, чтобы хоть на час, на минуту вас видеть.

Софи сидела и терла себе лоб.

– Ну, хорошо, поди возьми!.. Скажи, чтобы приписал там к прежнему счету, – проговорила она торопливо.

Иродиада однако не уходила.

– Когда же им приехать-то прикажете?

Выражение лица Софи сделалось совсем мрачно.

– Завтра что ли-с? – продолжала Иродиада.

– Нет, завтра у меня Александр будет! – воскликнула Софи, как бы испугавшись.

– Ну, послезавтра-с.

Софи ничего на это не возразила.

4. Чувствительный еврей

Иродиада, в новеньком бурнусе, с зонтиком и в прелестной шляпке, которую подарила ей Софи, всего два раза сама ее надевавшая, проворно шла по тротуару.

Ни в походке, ни в наружности Иродиады ничего не было, что бы напоминало горничную, так что один приказный, только было перед ее проходом выбравшись из погребка:

– Ай, батюшки, советница наша, советница! – проговорил он, стыдливо закрываясь рукой и сейчас же снова погребая в погребке.

По темным известиям, Иродиада сама принадлежала к дворянскому роду и чуть ли не была дочерью Евсевия Осиповича, который как-то раз приезжал к секунд-майору погостить и все шутил с одною замужнею женщиной, которая после того и родила дочь, совершенно не похожую на мужа. Софи даже теперь иногда с удивлением всматривалась в свою горничную и замечала, что она ужасно похожа на нее, особенно с глаз.