Григорий Свирский - На лобном месте Страница 38

Слушаю, -- сказал начальник особого отдела".

Это вот буденновское "расстреляю" да "улыбнулся" пострашнее даже садизма одичалого буденновца.

Предвещают они России новое и неслыханное взаимоистребление; явственно проглядывает это и в той легкости, с которой произносит Буденный свое "расстреляю", и в спокойном "слушаю" неулыбчивого начальника особого отдела...

Комбриг Колесников уничтожил поляков. Он едет далее, впереди бригады, и вот как пишет об этом Бабель: "...В тот вечер в посадке Колесникова я увидел властительное равнодушие татарского хана..."

Авторы предисловий и исследований о Бабеле пишут о контрастах быта и что сближение контрастов -- один из главных творческих приемов Бабеля. Да, конечно! Но в этом только средство впечатляюще-ударно сказать о боли, которая теснит сердце.

Зрелище набирающих силу татарских ханов страшит Бабеля. Новоявленные ханы глумятся уж не только над врагом, но и над своими отцами и братьями -деревенскими мужиками.

Вот пришли, скажем, мужики (в рассказе "Начальник конзапаса", в котором автор не изменил даже подлинной фамилии героя), пришли жаловаться на судьбу. Отбирают у них коней, пахать не на чем. На крыльцо вышел начальник штаба. "Прикрыв воспаленные веки, -- пишет Бабель, -- он с видимым вниманием слушает мужичьи жалобы. Но внимание его не более как прием. Как всякий вышколенный и переутомившийся работник, он умеет в пустые минуты существования полностью прекратить мозговую работу. В эти немногие минуты блаженного бессмыслия начальник нашего штаба встряхивает изношенную машину..."

Так и на этот раз с мужиками...

В рассказе появляется Дьяков из "Дневника": "Коммунист... хитрец, враль, живописнейшая фигура", -- записал о нем в дневнике Бабель. Этот Дьяков и не вздумал вникать в смысл крестьянских жалоб: "...взметнув оперным плащом, исчез в здании штаба".

Новоявленные татарские ханы недолюбливают интеллигентов и не мешают бойцам презирать их и расправляться с ними. "Какой паршивенький!" -восклицает Савицкий, начдив шесть из рассказа "Мой первый гусь". "Шлют вас, не спросясь, -- говорит он автору, -- а тут режут за очки..."

Афонька Бида, застреливший своего смертельно раненного товарища, обращается к автору, который не смог застрелить человека: "Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку..." (Смерть Долгушева")

"Ты без врагов жить норовишь, -- уличает интеллигента командир эскадрона Баулин. -- Ты к этому все ладишь, без врагов?.."

Автору невмоготу. Вернувшись в редакцию "Красного кавалериста", он сидит, тоскует. "Смутными поэтическими мозгами переваривал я борьбу классов, когда ко мне подошел Галин (один из работников редакции. -- Г. С.) в блистающих бельмах.

-- Галин, -- сказал я, пораженный жалостью и одиночеством, -- я болен, мне, видно, конец пришел, и я устал жить в нашей Конармии" ("Вечер").

Максим Горький защитил Бабеля, на которого кинулся с шашкой наголо Семен Буденный. "Исаак Бабель, -- сказал Горький, -- украсил своих героев "лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев". А писателю Всеволоду Вишневскому, бывшему буденновцу, не принявшему "Конармии" Бабеля, Горький отрезал так, что тому запечатлелось на всю жизнь, возможно, повернуло его жизнь: "Такие вещи, как Ваша "Первая конная" и "Конармия" Бабеля, нельзя критиковать с высоты коня".

Бабель, однако, не считал, что он "украсил своих героев", "что я видел у Буденного, то и дал, -- демонстративно заявил он. -- Я не умею придумывать... На моем щите вырезан девиз -- подлинность".

Но в таком случае является ли это социалистическим реализмом? Не отцеженная, порой дико-звериная -- "несбалансированная" подлинность.

И как в таком случае растолковать народу позицию Горького -родоначальника социалистического реализма?.. Критика была поставлена в трудное положение и объяснила это так: "Горьковские слова о том, что Бабель внутренне украсил бойцов, романтически идеализировал их, -- остаются в силе. Эта романтическая идеализация выражается в том, что конармейцы при всех пороках выступают в ореоле борцов за всечеловеческую абстрактную справедливость, за некую неосмысленную правду жизни".

Прошло время. "Неосмысленная правда жизни" осмыслилась вполне. С горечью заметила Евгения Гинзбург в "Крутом маршруте", оглядывая в тюремной камере своих бывших "идейных противниц", теперь таких же зэчек, как она: "Как относительны все человеческие системы взглядов и как, наоборот, абсолютны те страшные муки, на которые люди обрекают друг друга".

...После "Конармии" Бабель опубликовал "Одесские рассказы", пьесу "Закат" и другие произведения. Когда читаешь все рассказы подряд, поражает нравственная общность многих героев конармии и одесских налетчиков.

Главарь одесских бандитов Фроим Грач сидит под дверью публичного дома, ждет будущего зятя (рассказ "Отец"). "Почтение, Грач, -- сказал Иван Пятирубель, -- какая-то женщина колотится до твоего помещения..." "Колотилась" дочь Фроима Грача -- Баська. Ее надо было выдать замуж. Жених оказался в публичном доме. Хозяйка публичного дома "придвинула стул Фроиму, и он погрузился в безмерное ожидание. Он ждал терпеливо, как мужик в канцелярии. За стеной стонала Катюша и заливалась смехом". Фроим Грач ждал до часу ночи, а потом пошел договариваться с Беней Криком -- завидным женихом.

А вот, казалось бы, совсем другой эпизод. Из "Конармии". Рассказ "Вдова". Умирает полковой командир Шевелев, рядом его жена Саша. И Левка, кучер начдива. Он сидел рядом с умирающим, жевал мясо. "Кончив мясо, -пишет Бабель, -- Левка облизал губы и потащил Сашку в ложбинку: "Саш! -сказал он, дрожа... все одно в грехах, как в репьях. Поддайся, Саш, -отслужу хучь кровью... Век его прошел, Саш..." А рядом слушает это еще не умерший командир.

Есть ли какая-либо разница в нравственном обличье буденновца и главаря одесских бандитов?

Одесские бандиты, надо сказать, не трогали голытьбу и грабили одесских богачей. "Подкладка у краденых кошельков из слез", -- говаривали они.

А буденновцы?

Вот самое точное и авторитетное свидетельство, которое только может существовать. Высшая власть -- Г. Орджоникидзе и М. Тухачевский -- сообщает В. И. Ленину и главкому С. С. Каменеву: "Начиная с Воронежа, Конная армия не получала жалованья и не имела надлежащего продовольственного аппарата. Почему и приходилось заниматься самоснабжением, что при условии обычной скученности Конной армии, конечно, не могло пройти безболезненно для населения".

Вдумаемся в эти осторожные штабные фразы: "...приходилось заниматься самоснабжением..." и "...не могло пройти безболезненно для населения..."

Сколько за ними неизбежных, как сказали бы теперь, запрограммированных, "будничных злодеяний": зверски порубленных стариков, поджогов, насилий над русским и украинским селянством, над обездоленными еврейскими местечками, вырезанными и белыми поляками, и красными казаками...

Основа заложена, а дальше уж как камень с горы...

Зверское самоуправство "ханов", привыкших, как мы видели, самолично казнить и миловать. И пример конникам, и стимул.

Невидимый штандарт, реявший над войсками, -- призыв к "экспроприации экспроприаторов", непонятные слова которого политработники переводили точно: "Грабь награбленное!"

К конармейцам, как известно, то и дело присоединялась "вольница" Махно и других атаманов. Бандиты и полубандиты то примыкали к красным, то уходили от них с легкостью: расхождения были политические, атаманские, а не нравственные... Что касается нравственности, то, как сказал Афонька Бида после того как на Волыни порубили ульи, как людей: "Нехай пчела перетерпит. И для нее, небось, ковыряемся..."

"Неистребима людская жестокость", -- жаловался И. Бабель 66. Долго еще в искусстве, и даже в кино, контролируемом государством с особой тщательностью, сочилась крестьянская тоска: "Белые пришли -- грабят, красные пришли -- тоже, понимаешь... Куда бедному крестьянину податься?..*

...Нельзя не заметить и известного сходства-различия между красными конниками Буденного и одесскими ворами, описанными Бабелем.

Одесские налетчики смелы. Смелы и конармейцы: но одесские налетчики к тому же талантливы, блестяще изобретательны. Вспомните свадьбу в рассказе "Король". Налетчики гуляют на свадьбе, а новый пристав -- новая метла, которая, как известно, чисто метет, -- решил устроить облаву и поймать сразу всех одесских воров.

Полицейские, направившиеся ловить сподвижников Бени Крика, отошли шагов на пятнадцать от своего участка, и тут участок загорелся. Так задумал Беня.

"Городовые, тряся задами, бегали по задымленным лестницам и выкидывали из окон сундучки. (...) Пожарные были исполнены рвения, но в ближайшем кране не оказалось воды. Пристав -- та самая метла, что чисто метет, -- стоял на противоположном тротуаре и покусывал усы, лезшие ему в рот. Новая метла стояла без движения.

Беня, проходя мимо пристава, отдал ему честь по-военному.

-- Доброго здоровьичка, ваше высокоблагородие, -- сказал он сочувственно. -- Что вы скажете на это несчастье? Это же кошмар... -- Он уставился на горящее здание, покачал головой и почмокал губами.-Ай-ай-ай..."