Александр Попов - Новая Земля Страница 38

- Не говори глупости, - постарался мягко возразить я, но, кажется, получилось грубовато. - У тебя пустяковая рана, а ты помирать собрался. Посмотрел бы на таджика из соседней палаты - как его разворотило гранатой! мясо, а не человек, но - улыбается.

Мне больно, - тихо выдохнул он и закрыл глаза; на его впалые синеватые щеки выжалась из-под припухших век влага.

- Все будет хорошо.

Но верил ли я своим словам?

- Тебя как зовут? - спросил я.

- Иваном.

Я назвал себя, однако продолжать разговор мне почему-то не хотелось. Я постоял и вышел.

* * * * *

Неделя прошла быстро.

По утрам в морозном густом воздухе метались, гонимые ветром, снежинки; однажды я проснулся, а за окном - белым-бело. Снова пришла зима. Из открытой форточки тянуло вла-гой; припало к земле пастельных синеватых тонов небо. Мне было зябко, неуютно, но от тоски я избавлялся, ухаживая за больными, Иваном и Рафиджем.

Они, вопреки предсказаниям и ожиданиям многих, понемногу выздоравливали, становились разговорчивее, особенно Рафидж. Он и поведал мне первым, что с ним приключилось.

- Гдэ, Сэргэй, у мэня голова? - спросил он однажды.

Я усмехнулся и дотронулся до его лба пальцем.

- Ва-а! Какой он голова? Качан капустэ. Вот он что такой.

Рафидж попытался взмахнуть рукой, но боль словно ударила, и он застонал. Южный кипящий темперамент требовал жестов. От досады, что не может полностью выразить свои чувства. он выругался.

- Почему ты так ругаешь свою голову?

- Он - плехой голова. Я взял граната, дернул колечко и хотел бросат ее. А голова? Что он сделал, этот глупый голова?

Рафидж настолько вошел в роль гневного судьи, обличителя, что буквально жег меня своим одноглазым взглядом.

- Ва-ай! Бэстолковый голова! Захотелось снять с плеча автомата - тогда дальше метну граната. Я положил рядом граната и быстро скинул автомата. Схватил граната и бросил. Трах, трах! Все! Баста. Здесь очнулся. Вот такой голова у мэня. Дурной башка.

Действительно, есть что-то нелепо-смешное в его истории и, наверное, можно было бы посмеяться, но каков ее исход! Рафидж, видел я, парень неглупый, однако как ему могла прийти в голову мысль класть рядом с собой гранату с выдернутой чекой?Его поступок - чудовищная нелепость. Хотелось дальше всех бросить гранату, пощеголять перед сослуживцами и командирами.

Иван долго мне не открывался. Но однажды ему стало очень плохо, он посинел, стал задыхаться. Я хотел было сбегать за врачом.

- Не надо, - вымолвил он и жестом попросил сесть рядом с ним. - Я скоро, Серега, коньки отброшу...

- Прекрати!

- Нет-нет, умру. Вот увидишь.

- Вобьешь себе в голову - и точно умрешь, - уже сердился я.

Он не стал спорить. Ему трудно было говорить, а сказать он, чувствовал я, хотел что-то важное, значительное.

- Я умру, но не хочу, чтобы моя тайна сгинула со мной. Я следователю ничего толком не сообщил, а тебе все расскажу. На аэродроме я служил, в стройбате. Как и ты, из "зеленых" - всего четыре месяца отслужил. "Деды" нас зажали так, что ни пикни. Мы пахали, как папы карлы. Вспомню - жутко. Старики били нас, заставляли выпрашивать из дому деньги. Я как-то пожаловался ротному, - он пригрозил "старикам". А они устроили мне темную. Я уже не мог терпеть. Дезертировать было боязно, убить кого-нибудь из "дедов" - страшно. Что делать? Придумал. Однажды был в карауле, на посту. Решил так: предохранитель у автомата опущу, упаду, а прикладом ударю о землю. Произойдет выстрел. Пуля попадет в ногу - и меня комиссуют. Перед законом чист. Что ж, сделал, как задумал, да вместо ноги угодил в грудь: автомат я нечаянно отклонил. Эх, знал бы ты, что я пережил...

- Я понимаю тебя, Ваня. Мне тоже досталось от старослужащих...

Но Иван, казалось, не слышал меня, спешил поведать свое:

- Следователь все выпытывал у меня: из-за чего пошел на самоубийство? Я говорю, что случайно получилось. Не верит. Ты, Сергей, не вздумай проболтаться. Не хочу, чтобы после смерти думали обо мне нехорошо, недобрым словом поминали... особенно те, кто мучил меня.

- Ты что, Ванька, серьезно решил умереть? - наигранно иронично улыбнулся я.

- Умру, умру. Предчувствую.

- Да будет! У тебя же пустяк, а не ранение.

- Гнию, - разве не видишь?

Мы помолчали. Я молчал потому, что уже не знал, как его утешить, увести от мрачных мыслей. Он неожиданно заплакал.

- Жить я хочу... поймите вы все.

* * * * *

Прошло еще недели две или три. По кочкам в больничном парке побежали робкие ростки травы. Я часто стоял у окна с закрытыми глазами и грелся под блеклыми солнечными лучами. Такое было ощущение, словно что-то таяло у меня в груди, как воск - вот-вот растечется по всем уголкам моего тела. Рафидж часто спрашивал меня, как там на улице.

- Весна, - говорил я ему.

Он надавливал на горловую трубку, из которой вырывалась густая механическая, но радостная хриплая речь:

- Хорошо! Скорэ дом поеду.

Однажды я спросил:

- Как ты, дружище, будешь дальше жить? Чем займешься?

Я смутился: а вдруг Рафидж меня неправильно поймет? Но его глаз весело прищурился на меня, стянутые швами губы попытались улыбнуться, и он охотно мне рассказал, что из большой семьи, сам одиннадцатый или двенадцатый точно не помню, что родственники ему "нэ-э-экак" не дадут пропасть.

- Я буду завэдывать магазына, - значительно сказал он и не без тщеславия посмотрел на меня: удивился ли я?

Действительно, я удивился и поинтересовался, почему он так уверен.

- Моя дядя - прэдсэдатель колхоз. Вся кишлак - мой родня. Всо будэт хорошо. Дэньги будут, вино, горы, солнцэ, всо будэт.

Однако на его лбу вздрогнула бороздка; он задумчиво помолчал и неприятно-резко сказал:

- А вот... нэ будэт.

Я не понял.

- Кого?

Он насупленно помолчал и гневно ответил:

- Жэнчин... баб... - Грязно выругался.

Я ругал себя, что сразу не смог догадаться, и отколупнул у парня коросту с самой болезненной раны.

Помню, Рафидж демонстративно отворачивался от медсестер и женщин-врачей или закрывал глаза, притворяясь спящим.

Однажды он мне сказал:

- Я только тэпэрь понэмай, что такой жизн.

- Что же она такое?

- Она - всо, - значительно произнес он и поднял вверх палец. - А смэрть - тьфу, копэйка.

- Как это все?

Я никогда раньше особо не задумывался о том, что такое жизнь: живудаживу - ихорошо.

- Ну, как ти нэ понэмай? - даже рассердился Рафидж. - Всо - значит: нэбо, горы, воздух, мама, зэмля, нюхат цвэток, пить вино. Понимай: всо? И у мэня, как и у тэбя, скоро всо это будэт. Понэмай?

Я сказал, что понимаю, но так молод еще был тогда, никаких серьезных утрат и потрясений у меня не случилось, как у Рафиджа; тогда мне показалось несколько странным, что можно восхищаться такими обыденными явлениями, как воздух или земля.

Но через несколько дней произошло событие, после которого я каждой жилкой своей души понял смысл фразы Рафиджа, - я словно прозрел.

* * * * *

Помню, был вечер. Я мыл полы в палате Ивана. Он молча лежал и смотрел в потолок. Он часто так лежал, и мне бывало скучновато с ним, порой томительно неловко. Рафидж вел себя по-другому - порывался вертеться, шевелился, но раны немилосердно сдерживали. Он водил своим большим черным, как у коня, глазом, словно старался больше, шире увидеть мир; кажется, потолок ему был ненавистен - торчит перед глазом!

- Все! - неожиданно произнес Иван, собрав на лбу кожу. - Я уже не могу терпеть боли. Мне хочется... умереть.

Он закрыл глаза, из-под синевато-красного, припухшего века выскользнула слеза.

Я молчал и просто не знал, как его утешить. Мне хотелось ему помочь, но чем, как? Сколько раз я призывал его терпеть! Но что слова здорового для страдающего от мук больного?

Меня иногда начинали раздражать и сердить его разговоры о смерти. "Почему Рафидж об этом не говорит? - порывался я резко спросить у Ивана. Он терпит и верит. У него тоже ранение груди, тоже образуются нагноения да еще сто ран. А ты стонешь, стонешь. Надоел!" Но я молчал, потому что не смел в таком тоне говорить с ним. Он часто задыхался, синел, и к нему сбегались врачи; в состоянии полу сознания кричал, что ему больно, больно, что его плохо лечат. Однажды, расплакавшись, потребовал, чтобы его умертвили.

В последние дни он стал часто вскрикивать, капризничать: то я не так "утку" ему подсунул, то неловко обтер мокрой тряпкой его полное вялое тело. Я отмалчивался, старался скорее все сделать и уйти.

- Помоги мне умереть, Сергей, - поймал он мою руку, но был настолько слаб, что его горячая, жидковато-пухлая ладонь упала на кровать. - Прошу! Я не хочу жить. Я устал, устал!

Он снова заплакал, но даже плакать уже не мог, потому что боли в груди жестоко о себе напоминали, давили всхлипы, и он мог только лишь поскуливать и морщиться.

- Успокойся, Ваня, нужно перетерпеть.

Неожиданно он громко вскрикнул, и его грудь стала биться в тяжелых конвульсивных вздохах.Замер и, осторожно дыша, тихонько вымолвил: