Алексей Толстой - Собрание сочинений (Том 1) (-) Страница 39

Хотя в этом случае знающий уездные порядки непременно сворачивал лошадей с дороги и ехал не через усадебный двор, а задами, особенно если у окна сидит в халате сам Мишука, - Михал Михалыч Налымов, - с отвислыми усами, с воловьим, в три складки затылком, и поглядывает, насупясь, на проезжающий тарантас.

Бог знает, что взбредет в голову Мишуке: велит догнать проезжего и звать в гости, - лошадей отпрячь и - в табун, тарантас - в пруд, чтобы не рассохся. Или - не понравится ему проезжий - перегнется за окошко и закричит: "Спускай собак, - моя земля, кто разрешил мимо дома ездить, черти окаянные!.." А налымовских собак лучше и во сне не видеть. Или в зимнее время прикажет остановить проезжего и дать ему метлу - замести за собою след через двор. Хочешь не хочешь - вылезай из саней, мети. А около сидят собаки с обмерзшими усами.

Так знающий уездные порядки далеко огибал по степи налымовскую усадьбу. Редко заезжали в нее и гости, но уже по другой причине.

После полудня Мишука сидел, как обычно, у раскрытого окна. На другом конце зеленого двора, в каретнике, ворота были раскрыты, ходили конюхи. Вот они расступились, и из каретника, разом отпущенная, вылетела караковая тройка, запряженная в венскую коляску, - описала по двору полукруг и стала у крыльца так, что, разом осаженные, пристяжные сели на хвосты, коренник задрал голову, вошел копытами в рыхлую землю. Кучер, в черной безрукавке, с малиновыми рукавами, снял осыпанную мелом перчатку и, приставив большой палец к ноздре, высморкался. Подбежавший прямиком от каретника конюх взял коренника под уздцы.

Мишука, перегнувшись за окно, смотрел на лошадей, - хороша тройка львы. Наглядевшись, он поднялся с кресла, пошел в соседнюю комнату и крикнул: "Ванюшка!" Вошел толстомордый мальчик, называвшийся еще по старине - казачком, Мишука присел на деревянную кровать и протянул казачку одну за другою толстые ноги, на которые Ванюшка натянул просторные панталоны, наместо халата Мишука надел парусиновую поддевку, взял в руки белый картуз с красным околышем, короткий арапник, выпятил полную грудь и, тяжело ступая по половицам дома, вышел на крыльцо.

Коренник, завидев Мишуку, обернулся и коротко, нежно заржал. Подошел приказчик - Петр Ильич, в долгополом зеленом сюртуке, и стал докладывать почтительно:

- Барышня Марья, да барышня Дуня, ваше превосходительство, да барышня Телипатра лошадей требовали утрася, - я не дал.

Мишука сошел с крыльца, раскидывая ноги, и стал глядеть на окна мезонина, где были спущены занавески. Глядел долго, погрозил туда арапником, расправил усы.

- Без моего разрешения никаких лошадей никому не давать, черти окаянные, - сказал он и шагнул к коляске.

- Слушаюсь... И еще садовник приходил в контору - жаловался, что барышня Фимка да барышня Бронька малину порвали, всю ободрали...

- Ах, черт, - сказал Мишука и побагровел, - вот я им задам...

Он подумал и ступил в коляску, которую сейчас же перекосило, грузно опустился на пружинное сиденье и двинул большой козырек фуражки на глаза. Кучер подобрал вожжи, обернул голову.

- В Репьевку, - сказал Мишука и, когда лошади тронули, крикнул: Стой! Эй, Петр Ильич, позови их сюда. Живо!

Приказчик побежал в дом. Скоро на крыльце показались, запахивая шали и капоты, девушки: высокая и худая Клеопатра, испуганная Марья - неряха, растрепанная, в башмаках на босу ногу, позади них прислонилась к колонне красавица Дуня, - равнодушно глядела на небо, в дверях жались Фимка и Бронька, деревенские девчонки, - глядели на Мишуку, наморщив носы...

- Вы, - сказал Мишука, поводя рыжими усами, - смотрите, я на три дня уезжаю, так вы у меня, - он хлестнул арапником по голенищу, - смотрите, чтобы ни одна у меня... того...

- Очень нам нужно, - сказала Клеопатра, скривила рот.

Красавица Дуня лениво повела плечами.

- Привезите сладкого, - сказала она, глядя на небо.

Мишука насупился, засопел, хотел сказать что-то еще, но раздумал, только крикнул кучеру: "Пшел!" - и уехал.

Дорогой, глядя по сторонам на ржаные до самого горизонта и пшеничные поля, Мишука вытирал время от времени багровое лицо платком и особенно ни о чем не думал. Навстречу проехал мелкопоместный дворянчик на дрожках. Мишука приложил два пальца к козырьку и строго, выпученными светлыми глазами, посмотрел на кланяющегося ему дворянчика.

Проехали овраг, где в колдобине едва не сели рессоры, окатило грязью, и пристяжные, взмылясь, вынесли на горку, - дорога пошла покосами, продувал ветерок.

- Репьевские, - сказал кучер, показывая кнутовищем вперед, на межу, по которой катила запряженная парой длинная линейка. В ней над белыми рубахами сидящих покачивался красный зонт. Когда тройка поравнялась с линейкой, оттуда закричали: "Дядя Миша, к нам, к нам!" Между молодыми Репьевыми, братьями Никитой и Сергеем, сидела молодая рослая, светловолосая девушка. В руке она держала красный зонтик, соломенная шляпа ее откинута на спину, на ленте, светлые глаза, смеясь, встретились с выпученным взглядом Мишуки. Он снял картуз и поклонился. Тройка далеко ушла вперед, а Мишука все еще думал:

"Кто такая? Кому бы это быть? - и перебирал в медленной памяти всех родственников. - Не иначе, как это - Вера Ходанская, - она".

Так он раздумывал и поглядывал по сторонам, покуда за горкой не показался большой репьевский сад и вдалеке играющая, как чешуя под солнцем, Волга.

2

На террасе, обращенной к саду и к прудам и тенистой от зарослей сирени, сидели на креслицах брат и сестра - старшие Репьевы.

Ольга Леонтьевна, в кружевной наколке и в круглых очках, поджав губы, вышивала шерстью дорожку для чайного стола, а Петр Леонтьевич, одетый, как всегда, в черную безрукавку, помалкивал, прнщуря один глаз, другим же лукаво поглядывал на сестрицу и топал носком сапога, голенище которого из моржовой кожи любил он, бывало, подтянуть, говоря: "Ведь вот, двадцать лет ношу, и нет износа". На голове у него была надета бархатная скуфейка. Ветерок веял на седую его бороду, на белые рукава рубахи.

- Не понимаю, - сказала Ольга Леонтьевна, - чем это все кончится?

- А что, Оленька?

Ольга Леонтьевна взглянула поверх очков:

- Прекрасно знаешь, о чем я думаю.

- О Верочке? Да, да. Я тоже о Верочке думаю. - Петр Леонтьевич, опершись о кресло, привстал и сел удобнее. - Да, да, это вопрос серьезный.

- Перестань стучать ногой, - сказала ему Ольга Леонтьевна.

Брат стукнул еще раза три и сощурил оба глаза.

- Сереже, по-моему, надо бы на время уехать, - сказал он и подтянул голенище.

- Ах, Петр, и без тебя давно это знаю... Но дело гораздо, гораздо сложнее, чем ты думаешь... Помяни мое слово...

- Вот как?

- Да нет же, нет, как тебе не стыдно, Петр... Но - гораздо, гораздо сложнее, чем это кажется...

Брат и сестра замолкли. Пели птицы в саду. Шелестели листья... Старичкам было тепло, покойно сидеть на балконе. Издалека доносился звон колокольчика.

- Чей бы это мог быть колокольчик? - спросил Петр Леонтьевич.

Ольга Леонтьевна сняла очки, вслушалась:

- Налымовский колокольчик. Неужели Мишука? Какой его ветер занес?

Мишука, взойдя со стороны сада на балкон, подошел к ручке Ольги Леонтьевны и поцеловался с Петром Леонтьевичем, подумав при этом: "Целуется старый, а именье протряс, - либерал".

Мишука сел, снял фуражку, вытер платком лицо и череп. Петр Леонтьевич, улыбаясь, потрепал его по коленке. Ольга Леонтьевна, продолжая вышивать, сказала не совсем одобрительно:

- Давненько, Мишенька, не был.

- Занят, - земские выборы.

- Ну, что, - она мельком взглянула на брата, - 1 мужичков, видно, опять прокатили?

- Да, мужиков мы прокатили, - Мишука хмуро отвернулся к саду, - не то теперь время, крамольные времена пошли...

- Давно я хочу тебя побранить, - после молчания заговорила опять Ольга Леонтьевна, - недостойно, Мишенька, дворянину выкидывать такие штуки, какие ты выкидываешь.

- Какие штуки?

- А вот, как недавно: зазвал в Симбирске какого-то купчика в гостиницу, напоил, обыграл и выбросил его из номера, да еще - головой его сквозь дверь, и дверь сломал.

- А! Это когда я этого, как его, - Ваську Севрюгина...

- Ах, батюшки, что же из того, что Ваську Севрюгина... а того три дня в чувство приводили... Гадко, Мишенька, недостойно...

- Севрюгин под утро в уборную пошел, - сказал Мишука, - в коридоре увидел лакея без фрака, - тот окошко моет... "Как, - говорит он ему, - ты смеешь при мне без фрака!" И принялся его колотить. А лакей - Евдоким - у моего еще отца в казачках был, всех нас помнит, - почтенный. Севрюгин вернулся из уборной в мой номер и рассказывает, как он бил Евдокима... "Понимаете, говорит, я суконный фабрикант". А я ему говорю: "Ты - хам, тебя на ситцевого переворочу..." Он обиделся, я его толкнул и - угодил в дверь... Только и всего.

Мишука после столь длинной речи долго вытирался платком, а Ольга Леонтьевна, опустив вязанье, не выдержала - засмеялась, покрылась морщинками, вся тряслась - по-старушечьи.