Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче Страница 39

Бородач вздрогнул, смолчал, но исподлобья продолжал жадными тоскливыми глазами всматриваться вниз в пасеку, где журчал ручей и где среди кустов виднелась лохматая голова деда.

Все арестанты, кроме бородача, были между собой уже знакомы. Некоторые всю зиму просидели вместе в пересыльной тюрьме, а некоторые только что осуждены. Среди новичков выделялся рослый и румяный с кучерявой бородой Микула, так и оставшийся под именем Матвея Бочкаря. Среди песенников были Васька Слесарь и Митька Калюшкин и трое каторжан — «головки», вышколенных тюрьмами, бывалых, отпетых бродяг.

Они промеж собою говорили и шутили, одолжались табаком. Только высокий бородач был молчалив со всеми, держался в стороне и в ряды песенников никогда не становился. Арестанты знали, что он недавно отбыл срок, но осужден опять за побег с поселения.

Бочкарь шел с бородачом во взводе первый день и только здесь, по окрику взводного, впервые поглядел на него пристально, но тотчас же забыл о нем, потому что взгляд его тоже остановился на овраге с пасекой и на высоких тополях, которые так сильно изменили это место, столь знакомое.

Затих Бочкарь, нахмурился, сел на край дороги, закурил и стал глядеть мимо оврага, на реку. Слово «побег» ударило, обожгло и заморозило.

Но некуда и не к кому и незачем бежать Микуле. Вся жизнь была безрадостна, а после того, как Илья убил сестру и как на суде развернулась вся срамота жизни — все пошло и вовсе по-дурацки. Закутил, забуйствовал Микула, угнал у ямщиков-хозяев тройку лошадей, а лошадей у пьяного украли. Засудили в арестантские роты, отбыл срок — и пошел бродяжить, искать кладов с чужим паспортом.

Сидел и не слыхал, что говорили возле.

А возле все шло своим чередом, арестантским побытом.

В то время, как взводный попросил у конвойного закурить, Васька, скинув серую бескозырку, обнажил наполовину лысую и на две трети сбритую голову и, достав со дна картуза кисет и спички, подал взводному:

— Вот! Извольте, господин взводный. Одолжайтесь…

Но взводный осторожно отстранил его прикладом ружья.

— Не дозволено тебе со мною разговаривать.

— Ничего, господин взводный! — весело сказал Слесарь, — Мы за всяко просто. Мы бывалые! Я восемь годов уже беспорочно отбоярил. Хо-о… На Акатуе!

— Тебе просто, а мне вкатят штук со сто, — принимая от Егорова кисет, криво ухмыльнулся взводный.

Каторжане одобрительно, рычаще засмеялись.

Пользуясь хорошей минуткой, Митька Калюшкин приблизился к взводному.

— Восподин взводный! А можно мне оттуда, из обоза, гармошку мою достать?

— На этапе вечером начальнику заявишь.

Митька жалко улыбнулся.

— Больно хоца тут на вольном воздухе сыграть, восподин взводный! Гармошку же мне дозволили.

— Нельзя арестанту веселиться! — перебил его взводный. — Песни можешь петь с командой, а гармошку не дозволено. Денисов! Туда на взлобок встань. Начальника заметишь — помаячь. Я присяду.

И, сняв ранец, он повесил его на каменную бабу и проворчал:

— Эко чучело! Тоже когда-то мастерил кто-ето. Фу-у! Притомился.

Митька отошел к товарищам и, уныло ухмыляясь, начал свертывать папироску. Все разгрузились от котомок и старались сесть на край дороги так, чтобы было видно и даль, и реку, и овраг. Движения их были коряжисты, слова отрывисты, взгляды и жесты злы и резки. Лишь бородач все еще стоял, оглядывал овраг и даль и будто что-то вспоминал.

— На-дыть, а много ль их кормовых мне дали? — говорил рыжему бледнолицый.

— А мне, — ответил рыжий, — Махорки и понюхать не дали. Гырит: не куришь. А начальник партии приказал курить. Гырит: цингу не разводи, кури!

Бледнолицый повел глазами на Матвея.

— Нам махорки нет понюхать, а другие, ядрена мать, как ровно на прогулку идут… С бабами!..

— Бабы наши поотстали, — невпопад вмешался Васька. — Знать ноги-то набили. Эн как тянутся… Уж моя на што привычна, а и то хлюздит…

— А вот на этапе, я слыхал, баб в другую партию отшибут, — стрельнул белками бледнолицый.

Матвей свирепо оглянулся на него:

— Кто те сказал?

— Ишь ты, каркает. «Отшибут!» — огрызнулся Васька.

Бледнолицый не уважил.

— Я не ворона. Я не каркаю. Это ты, сорока, все скочешь!..

— Што ты можешь понимать в етом деле? — ощетинил усы Васька. — Ето дело начальства! — и он раболепно посмотрел на взводного.

— А ты какой есть каторжанин: кандалы-те еле волочешь?

— Это может ты их еле волочешь. А я их раньше восемь лет носил, — похвастался Васька.

— А я двенадцать лет в тюрьмах отбухал! — покрыл спорщика бледнолицый. — Да вот опять на пять присужден. Вот погоди — старостой меня назначат — я те хлебало-то заткну…

Васька дразняще хихикнул и, свертывая собачью ножку, донимал противника:

— Назначат тебя, слышь, старостой? А за каки таки дела тебя старостой назначат? А может меня назначат?..

Бочкарь, тряхнув всеми цепями, рыкнул на ближайшего конвойного:

— Куда баб отшибут?.. Пошто баб отшибут?

Конвойный не ответил, только твердо стукнул о землю прикладом.

Бледнолицый тоже оглянулся на конвойного.

— А ты не ори! Ишь ты, мерин необъезженный! Куда! Куда! Отшибут, тебя не спросят куда, — прохрипел он тише.

— А ты, врешь! — прошипел Васька бледнолицему. — Со зла болтаешь, с зависти, што у нас бабы есть, а у те нету.

— Нет, не вру! — ворочая белками глаз, доказывал тот. — Вчерася я сам разговор слыхал: грит, бабы будут тут только раздор вносить, их от мужиков завсегда отделяют.

— Кто сказал? — набросился Матвей на бледнолицего. — Ну, сказывай ты, пес мордатый. Кто тебе сказал?..

— А ты не бахвалься! Вот погоди, за эти твои нахрапы раза три тебя ребята отбутузят — ты будешь к старшим-то помягше.

— А ну, пусть попробуют.

— И попробуют! — заверещал бледнолицый так, что среди каторжан раздался гулкий угрожающий рокот цепей от беспокойного движения.

Взводный вскочил с места, а двое конвойных со штыками на изготовке кинулись к Матвею.

— Смотри-и! — угрожающе прокричал он. — Языком можете болтать, а ежели драку затеете — всех переколем — погрозился взводный. — Поняли? Знаю я вас довольно. Двое затеют драку, а пятеро сбегут. А кто за вас в ответе, а?

И он приказал конвойным:

— Как кто зачнет драку — лупи прикладами. Больше никаких.

— Слушаю! — сказали в голос все взводные.

— Конечно, ребятушки, чего нам теперича делить? — покорно заговорил Васька. — Теперича, хе-хе… Мы все опять Акатуйские потомственные дворяне. Митька! Дай, друг, прикурить…

Митька подал свою тлеющую папироску Ваське.

— Конечно дело, ребятушки, лучше не ссорится, — поддакнул Митька. — А вот если бы восподин взводный дозволил мне мою гармошку из обоза получить, я взвеселил бы всех и ссоры бы все прекратил. Мне што теперича? Получил я восударственную службу на шесть лет на готовых харчах и покуривай. Правда, восподин взводный?..

— Веселитель какой нашелся! — буркнул взводный и снова сел на свое место.

— А я могу и печальную — поправился Митька. — Эх, я бы тут и сыграл! Привольно тут! Прямо хороводы бы с девками водить на траве-то. Эх ха-ха! Голова моя плоха…

— Хороводы! — передразнил бледнолицый. — Погоди, тебя ужо ухороводят где-нибудь в остроге. Ребяты наши не любят эких скоморохов-то. — Он уселся поудобнее и тоже засмотрелся на поля и на реку.

— Девку он красавицу спокинул, — мирно разъяснил Васька рыжему соседу. — Так и звали Лизанька Цветочек. Чуть было не обвенчался.

— А за што же он в несчастье-то попал? — спросил рыжий. — Экой молодой.

— А так, за глупость! — продолжал Васька и, посмотрев на Бочкаря, прибавил, — Все мы тут за глупость за одну попали…

— Из-за баб, небось? — спросил третий, мягкотелый и широкий богатырь.

Перебивая разговор и указывая куском хлеба на овраг, Бочкарь мягко улыбнулся.

— А ведь места-то эти мне знакомы, ребятушки! Погляди-ка Васька! Тут мальчишкой я бывал когда-то.

Митька не вник и, затягиваясь папироской, прищурился в противоположную даль.

— Н да. А э-внь куда наш путь принадлежит… Прощай, значит, приволье! Прощай, красная девица, прощай, родина-душа, как в песне говорится…

— Вот эти самые девицы, язви их в сердце, и всему причина, — задумчиво сказал широкий каторжанин.

Васька посмотрел назад на остановившийся обоз и защелкал словами:

— Бабы, конечно, сему причина. А без бабы тоже куда мы попали? Вот у меня баба: всю первую каторгу со мной провела. А теперь вот и сама на каторгу присуждена. А за што? — он робко и враждебно взглянул на затихшего Бочкаря. — За глупость за мою… За то што, значит, как бы вроде собаки за хвостом моим трепалась.

Грудь Матвея высоко и тяжело взднялась.

— Сестру я тут свою однова встретил! — сказал он со вздохом и сквозь улыбку его пробилась тихая печаль.