Птичий город за облаками - Энтони Дорр Страница 39

Дорога в Константинополь

Январь — апрель 1453 г.

Омир

От поля под Эдирне, где испытывали пушку, до Царицы городов сто лиг, и воловья упряжка тащит махину медленнее, чем человек бы полз. Упряжка составлена из тридцати пар, пристегнутых к общему дышлу посередине. Она такая длинная, столько всего в ней может сломаться, что за день приходится останавливаться раз шесть. Впереди и позади них другие волы везут кулеврины, катапульты и бомбарды, всего тридцать орудий, а также повозки с порохом и каменными ядрами. Некоторые ядра такие большие, что Омир не мог бы обхватить их руками.

Поток людей и животных течет мимо, словно река, огибающая валун: мулы с седельными сумами, верблюды, обвешанные глиняными сосудами, телеги с провиантом, досками, веревками и холстиной. Как разнообразен мир! Омир видит предсказателей, астрологов, ученых, пекарей, оружейников, кузнецов, дервишей в рваных одеяниях, хронистов, целителей и знаменосцев с флагами всевозможных цветов. Кто-то в кожаных доспехах, кто-то с перьями на шапке, кто-то босой, кто-то в сапогах дамасской кожи. Он видит невольников с тремя горизонтальными шрамами на лбу (по одному, объясняет Махер, на каждого умершего хозяина) и человека, который молитвенными поклонами набил себе такую мозоль, что кажется, будто над бровями у него огромный корявый ноготь.

Как-то мимо упряжки проходит погонщик мулов в меховой шапке. Верхняя губа у него такая же, как у Омира. Они встречаются глазами, погонщик отводит взгляд, и больше Омир его не видит.

Он постоянно то в изумлении, то в ужасе. Укладываться у костра и просыпаться рядом с тлеющими углями в заиндевелой одежде, сидеть рядом с другими погонщиками, покуда огонь снова раздувают, есть ячмень с зеленью и кусочками конины из одного медного котла — все это дает неведомое прежде ощущение товарищества, участия в общем правом деле, таком важном, что место нашлось даже для мальчишки с лицом как у него. Они движутся на восток к великому городу, словно по зову волшебного дудочника из дедовых рассказов. Каждое утро светает раньше, день становится длиннее, над головой пролетают журавли, потом утки, потом певчие птицы, как будто тьма отступает и победа предрешена.

Но иногда на него накатывает тоска. Копыта Древа и Луносвета облеплены грязью, цепи лязгают, веревки стонут, спереди и сзади раздается свист, и воздух полнится жалобным мычанием измученных животных. У многих волов ярмо жесткое, а не подвижное, как дедово, и почти все они не привыкли возить такие тяжелые грузы по неровной местности. Животные калечатся ежедневно.

Каждый день Омир получает новый урок, насколько же небрежны бывают люди. Кто-то не потрудился подковать своих волов, кто-то не осматривает я́рма, и те натирают животным холку, кто-то не распрягает скотину сразу же, как караван остановился, кто-то не подпиливает волам рога, и те увечат друг друга. Все время кровь, все время жалобный рев, все время мучения.

Впереди работники строят дорогу: насыпают броды, прокладывают гати на болотистых участках. Однако через восемь дней после выхода из Эдирне караван доходит до реки, через которую нет моста. Вода высокая и бурная, на глубоких местах закручивается мутными водоворотами. Погонщики, которые подошли раньше других, предупреждают, что на дне склизкие камни, однако главный погонщик требует идти вперед.

Караван уже на середине реки, когда вол прямо перед Древом оступается. Ярмо какое-то время его удерживает, затем нога вола ломается с таким треском, что Омир ощущает этот звук грудной клеткой. Раненый вол падает, увлекая за собой напарника, всю упряжку тянет влево, и Омир чувствует, как напрягаются Древ и Луносвет. Волы впереди барахтаются в воде. Подбегает погонщик с длинным копьем, протыкает им сперва одного, затем другого, вода окрашивается кровью, кузнецы сбивают с убитых животных цепи, погонщики бегают вдоль упряжки, успокаивая волов. Обе туши цепляют веревками к лошадям и вытаскивают на берег, чтобы разделать на мясо. Кузнецы ставят на глинистом берегу горн и мехи — чинить цепи, а Омир ведет Луносвета и Древа пастись, гадая, поняли ли они увиденное.

В сумерках он чистит сперва Древа, потом Луносвета, пока те щиплют траву, обрабатывает копыта и говорит обоим волам, что не будет есть убитых животных из уважения, однако с наступлением темноты, когда запах наполняет холодный воздух и по кругу пускают миски с мясом, у него не хватает сил удержаться. Он жует, чувствуя давящую тяжесть небосвода и беспросветную растерянность.

На каждом закате волы все более понуры. Изредка Древ глядит на Омира и моргает большими влажными глазами, словно прощая его, а Луносвет по утрам с любопытством следит за бабочками или кроликом, поводит ноздрями, ловя разнообразные запахи. Однако по большей части, после того как Омир их распрягает, они щиплют траву, не поднимая головы, как будто ни на что другое у них нет сил.

Мальчик стоит рядом, по щиколотку в грязи, прячет лицо под капюшоном и смотрит, как терпеливо и кротко Луносвет поднимает и опускает ресницы. Его шкура, которая прежде была серебристой и на солнце вспыхивала маленькими радугами, теперь стала серой. Над гноящейся раной на холке вьется облако мух, и Омир понимает, что это первые весенние мухи.

Константинополь

Те же месяцы

Анна

Из журчащей темноты поднимается свинцовая чаша, ртуть замешивают с водой, Мария пьет. Они идут домой через снегопад, дороги не видно. Мария распрямляет плечи.

— Я могу идти сама, — говорит она. — Я прекрасно себя чувствую. — И тут же едва не попадает под телегу.

С наступлением темноты она дрожит в каморке:

— Я слышу, как они бичуют себя на улице.

Анна прислушивается. Город за окошком совершенно тих, только падает на крыши снег.

— Кто, сестра?

— Их крики так прекрасны.

Теперь Марию колотит. Анна укутывает ее во все, что у них есть, — нижнюю рубаху, шерстяную юбку, плащ, платок, одеяло. Приносит железную грелку для рук, наполненную углем, но Мария все равно трясется. Сколько Анна себя помнит, сестра была рядом. Но надолго ли это?

Над городом небо преображается с каждым часом: пурпурное, серебряное, золотое, черное. Сыплет снежная крупа, потом мокрый снег, потом град. Вдова Феодора заглядывает в щелочку ставней и бормочет стих из Евангелия от Матфея: «Тогда явится знамение Сына Человеческого на небе; и тогда восплачутся все племена земные». В кухне кухарка Хриса говорит, что, раз настали последние времена, можно хотя бы